Геркулес и Гидра - Булычев Кир - Страница 9

• Предыдущая
• 9/11
• Следующая

– Мани-мани-мани…

Томат был недоволен. Я его понимал. Ему приятнее было бы услышать треск и всяческие неполадки. А так даже не пострадаешь… Вдруг звук песни оборвался, и началась бесконечная пауза. Томат прямо подпрыгнул на стуле. Ох, он сейчас начнет страдать. Что же произошло? Вроде мы все делали правильно.

– …Мленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви, – запел вдруг противный сладкий голос.

– Чего? – спросил Томат и поглядел на меня.

– Не понимаю, – сказал я искренне.

Тут его слова оборвались и снова загремел оркестр на тему мани-мани-мани. Но ненадолго. Почему-то мани начали перебиваться фортепьянными аккордами. Могучими аккордами, а потом совсем отступили в сторону, исчезли и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности.

– Это что такое? – почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить:

– Может, брак? Заводской брак, ведь это бывает?

– Брак? А кто вместе со мной с первой до последней строчки прослушивал эту пластинку еще два дня назад? Не вы ли вкупе с вашим сыном и Людмилой? Неужели вы забыли, что два дня назад пластинка играла в совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но!

Мысли во мне носились, как стая перепуганных мух. Что случилось? Ведь это была та самая пластинка. Никакого сомнения в этом. Я не вынимал из пакета осколков. Только когда высыпал их на поднос. Что говорил Манин о слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть это разгильдяй Макар ошибся? Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам потащил – и сам недоволен.

– Костя, может, ты знаешь? – спросила меня мать. Как ей хотелось, чтобы все обошлось.

– Ничего не знаю, – буркнул я.

– А я знаю, – сказал Томат уверенно. – Константин погубил мою пластинку, а потом нашел где-то другую, бракованную. Именно так. Это не моя пластинка.

– Ваша, честное слово ваша! – Тут я мог дать честное слово. Потому что пластинка и в самом деле была его.

– Мне грустно, – сказал Томат, – мне грустно сознавать, насколько человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.

И ушел, даже не сняв пластинку с проигрывателя. Как Наполеон после битвы при Ватерлоо.

– Костя, ты в самом деле… – начала было мать.

Я не ответил. К чему все эти оправдания? Я снял пластинку с проигрывателя и понес к свету, чтобы посмотреть, нет ли на ней трещин или швов. Ничего подобного. Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда, мне показалось, что в некоторых местах бороздки были пошире, в других – поуже.

– Ты чего? – раздался голос под окном.

Там стоял Макар.

– Ты мне и нужен, – сказал я. – Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу говорить.

– Он? – спросил Макар.

– В частности.

Я взял с собой пластинку, махнул через подоконник. Я забыл спросить, зачем он ко мне пришел. Так и не узнал.

События начали развиваться с такой быстротой, что было не до вопросов. Наверное, и сам Макар забыл, зачем шел.

Макар как увидел пластинку, сразу понял, что дело неладно, но ничего не спрашивал, пока мы не зашли за сарай, где у нас давно, уже лет шесть, как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину вросшее в землю. Рядом возились куры, негромко переговаривались на своем курином языке.

Я рассказал Макару, что случилось дома. Он взял пластинку, долго рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал:

– Твое предположение верно. Когда мы вели восстановление, шкалу я рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои.

– Но почему на пластинке старые песни? Ведь ее делали на заводе совсем недавно.

– Это все шеллак, – сказал Макар. – Очень редкая смола. Мы ее ввозим. Поэтому бой пластинок до недавнего времени сдавали в палатки вторсырья, и из них делали новые. Как книги из макулатуры. Значит, когда-то наша пластинка была другой. Может, в ней были куски пластинок, на которых пел Шаляпин или еще кто. Вернее всего, так и было. А настройка машины – дело нелегкое. И я ошибся. Так что, если хочешь, я пойду к твоему Томату и расскажу ему, что я во всем виноват.

– И что же ты ему скажешь? – спросил я не без ехидства.

– Все. Как ты случайно разбил его пластинку, как мы решили ее починить на установке и как ошиблись. Элементарно.

– Элементарно для другого человека. Но не для Томата. Где гарантия, что он не побежит к Манину и не доложит ему, что мы с тобой фактически совершили преступление?

– Зачем ему?

– От склонности к порядку. А потом меня вышибут из экспедиции, и не видать мне истфака как своих ушей, а тебя не возьмут в институт к Игоречку. Вариант?

– А что же делать?

– Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать?

– Пластинку?

– Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь?

– Понимаю, но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде чем машина научится гулять по слоям, как по комнате. Это все равно как если бы ты потребовал от токарного станка, чтобы он обточил деталь, а потом обратно вернул нам заготовку.

– Жалко. Придется тогда мне терпеть нападки этого Томата. А он, можешь поверить, еще поиздевается надо мной. И жалко, отношения с Люсей мне испортит. Это он сможет. Знаешь, эти женщины совершенно не так устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценности перепутана…

– Не надо было нам начинать с пластинкой, – сказал Макар.

– Сделанные ошибки трудно исправить, – сказал я умную фразу. Не то сам ее придумал, не то вычитал где-то. – Легче не совершать новых.

И тут мы услышали совершенно спокойный голос:

– Я тоже так думаю.

Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие волосы на его голове, лицо его было красным и блестело.

– Вы что, подслушивали? – возмутился я.

– Это далеко не самый тяжелый грех, – сказал Томат. – Я не подслушивал, я услышал. Случайно я проходил мимо сарая и услышал ваши голоса. То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь, остановился и стал слушать дальше.

– Из-за сарая не слышно, – сказал я, но это были лишние слова. Что будешь делать?

Поэтому я протянул ему пластинку и добавил:

– Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным.

– Очередная грубость, – сказал Томат, но пластинку взял. Он стоял, нависая над нами, очень чистый, спокойный и неотвратимый, как четвертная контрольная по алгебре.

– Пошли, что ли? – сказал я Макару.

– Пошли, – сказал тот.

– Погодите. Значит, вы считаете, что машина, которая стоит в вашей экспедиции, восстановить пластинку не сможет?

– Нет, – сказал Макар.

– Помолчи, – сказал я.

– Ваш товарищ прав, – посмотрел на меня Томат. – Он понимает, что дальнейшее укрывательство безнадежно. Если ты не прав, имей мужество в этом сознаться.

– В чем сознаваться?

– В том, что вы воспользовались принадлежащей государству ценной и, вернее всего, секретной установкой в корыстных целях.

– Так чего в них корыстного? – я даже удивился.

– Избежание наказания. Изготовление предмета стоимостью в несколько рублей. Не надо, мне все ясно.

Я тоже поднялся, я был выше его, и оттого, что он в два раза меня старше, мне нельзя было применить насилие. Ну вы понимаете, в каком смысле. Но вид у меня был грозный.

– Вы что, донести собрались? Давайте, – сказал я.

– Вас жалею.

– Нет, доносите, мне нечего терять.

Вдруг он повернулся и ушел. Сам ушел. И это было совершенно непонятно.

Мы с Макаром буквально обалдели.

Потом я выглянул из-за сарая. Я подумал было, что он отправился в экспедицию. Сообщать. Ничего подобного. Он вошел в дом. Может, сделает это позже?

Настроение у нас с Макаром было поганое. Даже обсуждать эту историю не хотелось. Два мальчика, этакие лопоухие, нашкодили, а дяденька их поймал.

• Предыдущая
• 9/11
• Следующая