Быль беспредела, или Синдром Николая II - Бунич Игорь Львович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/91
• Следующая

В тот раз полковник Кудрявцев потребовал от Куманина объяснительную записку. При этом он ругался матом, но не по адресу Куманина, а по адресу «этих пидаров из ЦК, которые, конечно, и заложили „тебя, Сергей“, чтобы самим уйти в тень, а КГБ — подставить». Видимо, у них где-то произошел свой прокол.

Две недели спустя и последовал вызов к генералу Климову. «Получается, Климов фактически отстранил его от дел, взяв в свое личное распоряжение». Другими словами, его сняли с подполковничьей должности, а на какую поставили — неизвестно. Может, вообще вывели за штат (таких случаев было сколько угодно), чтобы удобнее было потом расправиться. «Прав был отец, когда советовал избегать подобных дел».

«С другой стороны, разве можно назвать опалой, когда он выбран руководством для выполнения задания, находящегося на контроле у генсека. Все странно, надо сказать, очень странно».

Столь хаотические мысли и воспоминания одолевали Куманина по дороге в Измайлово, к отцу. С отцом он не виделся, считай, уже больше двух месяцев. За делами редко удавалось навестить старика.

Жил Степан Агафонович в двухкомнатной квартире один. Жена, его Анна Сергеевна, умерла, когда Сергею было четыре года. Сам Сергей жил в однокомнатной квартире, полученной от щедрот Управления, в большом ведомственном доме недалеко от станции метро «Аэропорт». Старший брат, подполковник погранвойск, жил с семьей в Душанбе.

Степан Агафонович поднимал сыновей один. После смерти жены он отказался от нового брака, «чтобы у пацанов не было мачехи», хотя вариантов имелось немало. И хотя нынче он любил поворчать на молодежь вообще и на сыновей в частности, в душе гордился ими: партия оказала ребятам особое доверие — в чекисты абы кого не берут.

Куманин-старший разных там объятий и поцелуев не любил. Пожал сыну руку, сурово осмотрел с головы до ног и буркнул: «Мог бы и позвонить, а то совсем пропал. Думал уж, что ты сам пал жертвой ритуального убийства, как младенец во времена царя Ирода».

— Хуже, — рассмеялся Сергей, — в такое дело влип, что скоро все сионисты в мире начнут на меня охоту, как на Эйхмана.

Отец встревоженным взглядом уколол сына:

— Что случилось?

— Ерунда, — отмахнулся Сергей, — если бы мог рассказать, ты бы посмеялся.

В квартире отца было чисто, но неуютно, как в казарме. Правда, это была обстановка, в которой Сергей вырос, а потому казалась родной.

Старый диван, на котором спал Степан Агафонович, превращался днем в кресло. Старенький сервант украшали бронзовые бюстики Ленина и Дзержинского, оба не покупные, а подаренные Куманину-старшему по случаю каких-то юбилеев. Грамота ЦК ВЛКСМ, окантованная в строгую рамочку, напоминала еще о довоенных временах, когда двадцатилетний Степан Куманин был делегирован от пограничного отряда на съезд комсомола в Москву. Над диваном, тоже в строгой рамке, — фотография Степана Агафоновича с покойной Анной Сергеевной. Степан и Анна молодые, в гимнастерках с лейтенантскими кубиками на петлицах. На лицах — выражение неподдельного счастья — только что поженились.

Сергей понимал, что действительно надо съехаться, но времени заняться обменом не было.

Пошли на кухню, где Степан Агафонович угостил сына чаем с сушками.

— Хочешь сгущенки? — предложил отец, — В «ветеранском» выдавали по две банки на нос. В городе-то ее нет.

— Спасибо, — отказался Сергей. — У нас в буфете эту сгущенку хоть ящиками бери.

— Чем ты сейчас занимаешься? — поинтересовался Степан Агафонович. — Все евреев разоблачаешь?

— Отстранили меня от этого дела, — признался Сергей. — Теперь, папа, перешел на работу непосредственно с руководством. Видно, меня в ЦК приметили. Скоро, наверное, большим человеком стану.

— Что-то ты без особой радости об этом говоришь, — заметил отец.

— Честно тебе скажу, — признался Сергей, — куда-то исчезли все вехи и ориентиры, к которым я привык. Делаю много, а понимаю мало. Даже на своем участке. Скажи, на кой ляд кому-то наверху понадобилась вся эта муть с гласностью и перестройкой? Как говорили в ваши времена, в чем ныне генеральная линия партии? Ты мне можешь ответить?

— Не знаю, — вздохнул Степан Агафонович. — У нас в стане ветеранов тоже все растеряны. Ничего понять нельзя, что происходит. Все на ЦРУ и сионистов валят. Удалось им пробраться, говорят, в самое сердце нашей партии, и начали они ее развал изнутри. А сигналом была диверсия в Чернобыле.

— Да, — задумался Сергей. — Скажи, папа, а у тебя не складывается впечатление, что кто-то снова хочет заменить нашу власть монархией?

— Что? — не понял отец. — Монархией? А кого в цари?

— Ну, — усмехнулся Сергей, — царя-то всегда найдут. Посмотри, сколько раз было, что удачливые генералы объявляли себя императорами. А у нас? За кого гвардия, тот и царь. Дело не в личности. За кого наша дивизия Дзержинского, тот, считай, не только царь, но и Бог. Но не об этом речь. Царь, там, король, император — это всего лишь персонификация монархического уклада общества. Мне кажется, что сейчас намечаются сдвиги именно в этом направлении.

— Да не говори глупостей, — рассердился Куманин-старший. — Я, хоть с тобой не учился, но тоже кое-что смыслю в таких делах — после войны целых два года в Политической академии обучался. Весь уклад монархии основан на наследственном праве и сословных привилегиях. А большевики с первого же дня стали эту систему ломать. Во-первых, были уничтожены сословия и вместе с ними, естественно, и привилегии. Всем были предоставлены равные возможности, в зависимости от способностей. К чему мы всегда стремились: «Каждому по потребностям, от каждого по способностям».

— А скажи, пап, — спросил Сергей, — почему ты меня в музыкальную школу не определил? Я же в школе здорово на гитаре играл. Многие говорили, что у меня даже талант есть. А стали мы с братом, как ты, чекистами. Не объясняй, и так ясно — связи у тебя, блат в этом мире, когда надо — в меру сил помочь можешь, когда надо — и соломки подстелишь. Вот вам и зачатки наследственного права, сословных привилегий. А был бы ты, скажем, оперным певцом, то стал бы я артистом. Работал бы ты в МИДе, так я после института не в КГБ попал бы, а в какое-нибудь наше консульство, например, где-нибудь в Варну.

— Ты не путай, — улыбнулся Степан Агафонович, — то не сословные привилегии, а, говоря по-русски, просто блат. Это разные вещи.

— Но в развитии он неизбежно приводит к наследственному праву, — возразил Сергей. — Посмотри на Северную Корею. Там уже должность генсека партии объявлена наследственной. Значит, в самой социалистической системе заложена постепенная трансформация в систему монархическую. Для этого надо лишь принять пару-другую постановлений Политбюро, сперва секретных. А потом все пойдет автоматически. Ленин писал, что в России возможны две системы власти: царская или советская, что в соответствии с марксистской теорией единства противоположностей говорит о возможности плавного, я бы сказал, безреволюционного перехода одной системы в другую.

— Ты заработался, — хмуро сказал отец, — вот тебя и повело на аналогии. А выйди на улицу и спроси о монархизме людей? Они тебя на смех подымут, только и всего.

— Да причем тут это? — возмутился Сергей. — Люди давно забыли разные там термины и формулировки, но в душе они остаются монархистами, хотя считают себя коммунистами или вообще никем, Эта идея — в подсознание народа.

— В подсознании нашего народа, — к большому удивлению Сергея ответил Степан Агафонович, — имеется только одна идея — выживания. Этим все и пользуются, навязывая ему то монархизм, то… — старик запнулся и добавил — … чего похуже.

— Бать, ты чего? — ошалел Сергей. — Ты о чем это?

— Ладно, — махнул рукой отец. — Тут неизвестно до чего можно договориться. Я вспомнил, как до войны пришлось мне присутствовать при допросе одного сумасшедшего старика. Тот нас уверял, что царя Николая II не расстреляли, а держали вроде как тайного консультанта, чтобы он своими знаниями помог большевикам новую империю построить на социалистической основе. И он вроде согласился, признав, что социализм — светское воплощение в жизнь православных идей.

• Предыдущая
• 14/91
• Следующая