Быль беспредела, или Синдром Николая II - Бунич Игорь Львович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/91
- Следующая
О подобных явлениях Куманин не только нигде не читал, но даже не слыхал. Он с любопытством пробежал довольно большой перечень детей, родившихся в разных частях мира с непонятными патологиями. Оказывается, в США жила девочка, родившаяся в Калифорнии, которая в пятилетнем возрасте заговорила на древнеиндонезийском наречии. Всего в мире в различных университетах и научных центрах насчитывалось не более пяти-шести специалистов по древним наречиям Индонезийского архипелага. Все они съехались в Калифорнию, прослышав об этом чуде, чтобы разоблачить мистификацию. Однако, услышав речь пятилетней девочки, которая не только свободно говорила на этом языке, но еще и поправляла их произношение и грамматику, ученые мужья были поражены. При этом малышка, обладавшая столь феноменальным даром, не могла толком запомнить собственное имя и имена своих родителей.
Затем следовало описание бразильского мальчика, который с годовалого возраста перемножал в уме семизначные цифры, извлекая корни любой степени, а в возрасте трех лет решал сложнейшие математические задачи, не зная при этом названия города, в котором живет.
В заключительной части введения указывалось, что соискатель — врач-педиатр Шестакова Н. Н. — в течение ряда лет работала в дошкольных заведениях закрытого типа (интернатах), проводя тщательный научный анализ развития детских патологий. Отмечалось, что представляемая работа основана главным образом на наблюдениях за поведением воспитанника интерната Алеши Лисицына, пяти с половиной лет, обладавшего очень редкими и мало изученными аномалиями психики…»
Далее шел темный лес, по крайней мере для Куманина: какие-то графики, таблицы, непонятные формулы, анализы крови, все эти РОЭ, лейкоциты, гемоглобины, данные о давлении, анализы мочи и прочее, включая рост, вес, объем легких, невропатологический анамнез и многое другое, в чем неспециалисту разобраться было совершенно невозможно. Если бы подобная диссертация по каким-то причинам попала в КГБ официальным путем, то ее немедленно отдали бы на экспертизу в подходящий по профилю НИИ, чтобы получить стандартный ответ на вопросы: представляет настоящая работа научный интерес или нет, использовались ли в работе данные или выводы, противоречащие марксистско-ленинской теории познания, не впал ли автор в формализм или идеализм и сильно ли пострадает наука, если автора придется изъять из общества, скажем, лет на пять-десять? А поскольку ответы экспертов были запрограммированы вопросами, то все внимание было бы обращено на последний вопрос: следует автора посадить, чтобы не умничал, или все же ограничиться увольнением с работы?
Многие молодые ученые, впав в отчаяние от того, что им перекрывают со всех сторон кислород, начинали метаться и доходили до того, что предлагали свои работы для публикации на Западе. При этом они не задумывались, что тем самым они лишают свою страну приоритета в каком-нибудь научном открытии, усиливают научный потенциал противника и по совокупности совершают деяния, вполне подпадающие под 64-ю статью уголовного кодекса, трактующую эти действия как измену Родине. Такова была судьба научных работ, которые попадали в поле зрения КГБ, хотя на Лубянке существовал целый отдел анализа научных разработок. Но там занимались главным образом различными научными исследованиями и разработками, украденными или купленными на Западе. В ходе их анализа следовало прежде всего определить их военно-прикладную ценность, а также и выяснить — являются ли эти работы истинными или подброшены в качестве дезинформации с целью загнать в тупик какую-нибудь соответствующую советскую отрасль.
Ход мыслей Куманина, навеянный Надиной диссертацией, был прерван трелями телефонного звонка. Звонили из другого города.
Сергей поднял трубку и услышал голос брата:
— Привет, братан, — прорывался сквозь треск в трубке Андрей Куманин из далекого Душанбе. — Послушай, я что-то до нашего старика не могу дозвониться. Где он? Что с ним?
— Уехал куда-то, — ответил Сергей, чувствуя себя полным идиотом от того, что не знает, куда уехал отец.
Брат, разумеется, именно этот вопрос и прокричал в трубку.
— Куда-то по своим ветеранским делам, — не очень уверенно пробормотал Куманин. — Обещал скоро вернуться, не беспокойся…
Треск в трубке прекратился и Андрей спокойно сказал:
— Я в общем-то не беспокоюсь. Хотел с днем рождения поздравить, завтра ведь уже….
Сергей совсем забыл, что завтра у отца день рождения.
— Может завтра вернется? — предположил брат.
— Очень даже может быть, — обрадовался Сергей такому повороту разговора. — Ты позвони завтра вечерком, а я постараюсь к нему заехать.
Поговорив еще пару минут о жизни и службе и получив на стереотипные вопросы такие же ответы типа «все вроде нормально», братья распрощались, и Сергей снова подошел к столу, где лежала папка с Надиной диссертацией. Читать дальше, пробираясь сквозь непонятную терминологию и еще более непонятное значение, не имело никакого резона. Оставалось только послушать две небольшие кассеты, которые были приложены к неоконченной рукописи. Куманин включил магнитофон и сразу услышал голос Нади:
«Алеша, как звали твою маму?»
«Не знаю», — отвечал детский голос.
«А папу?»
«Не знаю».
«Но ты ведь знаешь, как тебя зовут?»
«Меня зовут Алеша Лисицын».
«А кто тебя так называл? Ты помнишь?»
«Меня так называли все».
«Кто такие эти все, Алеша?»
«Я не знаю, кто они. Но они называли меня Алеша Лисицын».
«Но кто это был — дяди, тети? Сколько их было? Где вы жили?»
«Мы жили в комнате. Комната была большой. Я не знаю, кто такие дяди и тети».
«Алеша, как ты меня называешь? Вспомни».
«Я называю тебя тетя Надя».
«Умница. Значит, я — тетя. Есть мальчики, а есть девочки. Ты это понимаешь?»
«Понимаю. Я мальчик, а есть девочки. Девочки становятся женщинами, а мальчики — мужчинами. Но я не знал, что женщин называют у вас „тетями“.
«Ты сказал у „нас“. Что значит у „нас“, Алеша?»
«Здесь, у вас. В этой комнате, где мы сидим. Я раньше не знал этого слова».
«Хорошо, Алеша. А раньше, где жил?»
«В комнате, в большой комнате. Там висела большая картина».
«Картина? На ней было что-то нарисовано?»
«Да. Она мне нравилась».
«Что же было нарисовано на ней, Алеша?»
«Гибель Дантона».
«Что? Дантона? Ты знаешь, кто такой Дантон?»
«Знаю. Это большой французский линкор. У него было пять труб. Его утопила немецкая подводная лодка. Это был самый крупный успех немецких подводников в позапрошлую мировую войну в Средиземном море. Тетя Надя, я больше не буду. Не сердитесь».
«Нет, нет, Алеша. Я вовсе не сержусь на тебя. Мне страшно, но я нисколько не сержусь. Кто повесил эту картину у тебя в комнате?»
«Я не знаю. Она всегда висела».
«А кто рассказал тебе ее содержание?»
«Учитель».
«Учитель? Это был мужчина, а может это была женщина?»
«Я не знаю».
«Но учитель тебе рассказывал о войне или вообще о войнах? В какой мировой войне погиб этот корабль, что ты видел на картине?»
«У вас ее принято называть первой мировой, но это неправильно. Если даже не считать войн в древности и средневековье, то эта война была уже четвертой мировой».
«Четвертой?»
«По мере того, как расширялись представления о мире, мировые войны охватывали все большие территории. Тридцатилетняя война была уже для своего времени мировой и Семилетняя тоже. Мировой была и война с Наполеоном. В этой войне участвовали даже Соединенные Штаты».
«Боже мой! Откуда ты это знаешь?»
«Я читал книгу, тетя Надя. Ее написал Джемс Бернес. Она вышла в Лондоне в 1897 году. Она называется „Война в Атлантике в 1812 году“.
«Где ты взял эту книгу?»
«Мне дал ее учитель».
«Твой учитель был моряком?»
«Он не был моряком. Он был учителем».
«А ты знаешь, кто такой моряк?»
«Знаю. Это люди, которые управляют кораблями».
«Хорошо, Алеша. Скажи, в той комнате висела только одна эта картина?»
- Предыдущая
- 37/91
- Следующая
