Ангелы на кончике иглы - Дружников Юрий - Страница 46

• Предыдущая
• 46/131
• Следующая

Однажды утром Надя, бродя по квартире в поисках источника странного запаха, заглянула в комнату отца. У него на тумбочке стоял флакон духов с резким запахом. Рядом на диване лежал цветной журнал. Надежда сразу разглядела на обложке обнаженную женщину в позе, не оставляющей сомнений в ее намерении, и двух мужчин, готовых ей помочь это намерение осуществить. Надя отшвырнула журнал. У нее закружилась голова, и, не сядь тотчас на отцовскую кровать, она упала бы без сознания на ковер. Посидев немного, Сироткина опять взяла в руки журнал и, чтобы проверить закравшееся подозрение, сразу стала искать у отца такие же. В тумбочке их лежала целая стопа. Вот чем развлекается отец, – как ему только не стыдно! Мама бы такое никогда не простила! Принеся стопу журналов к себе, Надя снова забралась под одеяло. Сердце у нее трепетало, голова не переставала кружиться, она дрожала, никак не могла согреться. Вдруг она представила себя на месте этой женщины, обхваченной волосатыми руками. Ей захотелось крикнуть, но она заплакала. Надю трясло, журнал дрожал мелкой дрожью, но она перелистывала страницы. Ей восемнадцатый год, а никто даже не целовал ее в губы, не говоря уж о поцелуях, которые здесь, в журналах. От одного-единственного такого поцелуя Надя умрет, не сумеет жить. А вдруг она останется в живых? Это еще хуже. Ведь она не сможет жить, как раньше.

Надежда перелистывала страницы в каком-то гипнозе. Она заснула, проспала немного, потом встала и долго разглядывала себя в зеркале по деталям, будто в первый раз познакомилась сама с собой. Она отнесла журналы к отцу. Голова раскалывалась от боли. Надя прожевала таблетку анальгина, потом сварила чашку кофе. Постепенно она успокоилась, но мысли о том, что она еще не женщина, а жизнь идет, пронзили теперь все остальные ее помыслы. Как же она могла оставаться ребенком до взрослости? Она ведь стареет. Надя бродила по улицам, не зная зачем, разглядывая мужчин и женщин. Она позвонила школьным подругам, но те были заняты. Впрочем, через день с одной из них, Катей, Сироткина встретилась, поделившись тревогой. Они пошли в кафе «Космос» на улице Горького и взяли по мороженому и бокалу шампанского.

– Ты что, с луны свалилась?

Оказалось, Катя давно все попробовала и не раз. Заговорили о работе. Катина мать работала корректором в редакции «Трудовой правды».

– Иди туда. Мама говорила, у них машинистки нужны. Там мужчин полно – всяких, – Катя захохотала.

Вечером Надежда сказала отцу, что собирается пойти работать.

– Зачем тебе это, Надежда?

– Я хочу быть журналисткой, папа! Я все обдумала. Это мое призвание.

Отец посмотрел на нее внимательно.

– Но ты же ничего не умеешь!

– Научусь! У меня пальцы разработаны – а в газете «Трудовая правда», я узнала, машинистки нужны. С улицы не возьмут, но если ты…

– Ладно, попробую…

Заведующему редакцией Кашину позвонили и попросили взять на работу машинистку без опыта, но грамотную и с хорошей анкетой. Надя быстро повзрослела от разговоров женщин в машбюро, но оставалась теоретиком. Легкость отношений оказалась для нее возможной только на словах. В действительности ей хотелось привязаться к человеку, думать о нем, говорить с ним. За ней ухаживали, хотя продолжали побаиваться ее наивности. А она думала, что, раз несерьезно, значит, в ней чего-то не хватает. Постепенно ее перестали называть генеральской дочкой, хотя иногда шофер отца завозил ее на машине на работу.

По рекомендации газеты она поступила на вечернее отделение факультета журналистики. Могла бы уйти на дневное, но жалко было расставаться с редакцией. Ее перевели на должность учетчицы писем, и она стала зарабатывать на десять рублей в месяц больше. Зарплаты хватало на чулки, которые она рвала каждый день. Она их выбрасывала, тогда как другие отдавали поднимать петли.

У Надежды сложились взгляды. Политика – то, о чем писали и говорили вокруг нее, – ее не волновала. Она жила логикой бабочки: прожить день! Какая радость была сегодня? Кто тебе понравился? Кому понравилась ты? В заботе об этом Надежда похорошела, стала больше требовать от отца хороших вещей. Она сдерживала свои желания и ждала. Но так не могло продолжаться бесконечно.

Имя его Надя боялась произнести даже себе самой. Самое глупое, что в нем не было ничего особенного. Он относился к ней по-приятельски, но без всяких особых знаков внимания. Он посоветовал Сироткиной поступить на журфак, но потом даже не спросил, поступила ли она. Надя знала, что он женат, что у него шестилетний сын. Он мог, разговаривая, пройти с ней пешком пол-Москвы, а после не замечать ее в коридоре две недели.

Теперь она больше не открывала журналов, лежащих в тумбочке у отца. «Так можно только с ним!» – говорила себе Надежда. Она давно была готова и к взлету, и к падению. Но ни к тому, ни к другому никто не приглашал.

Сироткина вошла следом за Яковом Марковичем и остановилась возле двери в нерешительности.

– Что, Наденька? – спросил Раппопорт, усаживаясь в скрипучее кресло.

– Письмо… Все смеются, никто не хочет брать. Я подумала, может, на вас расписать? Для статьи пригодится…

– Что за письмо, детка?

– Десятиклассница пишет, мечтает стать журналисткой…

Тавров, протянув к Наде ладонь, будто прося подаяние, вытащил из кармана пиджака очки, глянул на обратный адрес, вписанный Надей в учетную карточку.

– Ox, Надя, Надюша, купеческая дочь! Мне бы, мадемуазель, ваши заботы!

Ворчал Раппопорт ласково, мимоходом, мысли его были сосредоточены не на письме. Тем не менее он расправил тетрадный листок и стал читать вслух.

«Дорогая редакция! Посоветуйте, как стать настоящей журналисткой. Что меня влечет к этой профессии? Я хочу видеть жизнь, хочу любить людей, хочу писать для них. Ни дня без строчки, нужной людям! Многие скажут, что это романтика юности. Но я люблю запах только что полученной газеты, люблю шуршание ее всезнающих страниц. И мне кажется, я сумею вынести правду из жизни и подарить людям то, что сумела вобрать в себя, читая вашу газету. Валя Козлова».

– Наивно, да? – спросила Надя.

– Почему же?

Раппопорт отложил листок и, сняв очки, внимательно разглядывал Сироткину – ее худоватые коленки, слишком острые плечи, несоразмерно большую грудь и симпатичную головку, обрамленную распущенными волосами.

– Вы же смеетесь, Яков Маркыч!

– Да, ей-же-ей, нисколько! Очень умное письмо. Разве мы с вами, Наденька, не хотим видеть жизнь и любить людей? И не хотим писать для них? Надо ей сообщить, что если она станет журналисткой, она действительно очень скоро вынесет из жизни всю правду, а подарит то, что сумеет вобрать в себя. И насчет запаха газет эта Валя Козлова права. Запах есть, да еще какой!… Как будущая журналистка вы, Наденька, вполне можете ответить сами.

– Я давно хотела вас спросить, Яков Маркыч, – Надя забрала протянутое ей письмо. – Разве вы не верите в то, про что пишете? А как же пишете?

– Надежда Васильевна, вы – прелесть!

– Как же вы можете это делать, все понимая?

– Вот именно, все понимая, я понимаю, что должен делать, как делают все! Вас удивляет то, что пишу. А меня удивляет, что люди стоят в очереди за газетой и читают то, что пишу! Дайте слово, что вы не расскажете вашему ответственному папе то, что я вам сейчас скажу.

– Я ему ничего не рассказываю! – Надя обиженно сложила губы.

– И умница! Так вот: как сказал один мой друг, я был большевиком, а стал башлевиком!

– Как это?

– А так. Вроде этой вашей Вали Козловой я люблю шуршание. Только не страниц, а дензнаков.

– Это неправда! Вы на себя наговариваете. Или вы принимаете меня за дурочку?

– А что такое газета? Вам говорили на журфаке?

– Вообще-то…

– Вообще-то слово «газета», кажется, в восемнадцатом веке и, кажется, в Италии означало «мелкая монета». А кто делает газеты – мелкомонетчики. А кто пишет письма в газету?

• Предыдущая
• 46/131
• Следующая