Северная Пальмира - Алферова Марианна Владимировна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/82
• Следующая

– Обед не скоро, – сообщил Постум. – Мне нужна твоя помощь не в поедании капусты с оливковым маслом.

– Что плохого в капусте? – буркнул змей. – Отличная профилактика против рака.

– Я хочу отменить закон об оскорблении Величия.

– Очень удобный закон. Можно пользоваться как угодно. Убирать беспокойных людей.

– Я хочу отменить этот закон.

Змей почесал голову хвостом.

– Видишь ли, ты можешь его в любой момент поставить на голосование в сенате. Но тебя не поддержат. Даже если ты дашь каждому по миллиону и наградишь каждого дубовым венком. Этот закон нужен Бениту. Тут так просто не решишь. Особенно на голодный желудок. Но когда я перекушу, то что-нибудь непременно придумаю. Ведь я старый гений. Только не надо перед другими говорить обо мне в таком насмешливом и непочтительном тоне. И сравнивать меня с паразитом да ещё попрекать даровыми харчами.

Постум залился краской:

– Это же в шутку.

– Ничего себе шутка. «Разжирел, как паразит на даровых харчах», – передразнил Гет. – И это сказано о гении!

– Ты же спал! – напомнил император.

– Все равно все слышал. Я же гений.

Постум обнял его и поцеловал огромную голову. А потом почесал меж глазами. Гет зажмурился. Перед этой лаской он не мог устоять. На самом деле гения легко купить. Надо любить его – и только.

– Не выйдет! Так просто ты не отделаешься! – Змей сделал вид, что все ещё сердится. Но сразу было видно, что бывший гений Тибура смягчился.

– А как насчёт яичницы? – спросил Постум.

– Из пятидесяти яиц, – уточнил Гет. На секунду он задумался. – Пожалуй, я найду решение. Человек бы ни за что не нашёл. Но ведь я – гений! – Змей подмигнул императору и улыбнулся. Да, змей умел улыбаться, только чужаку было не понять, что змей именно улыбается. А Постум знал – это улыбка. – Нельзя трогать закон. Но можно сделать кое-что другое.

У входа в курию толпились человек двадцать с портретами Марка Габиния в руках. Портреты были в осовном давнишними, того времени, когда Марк был молод и ослепительно красив. Отцы-сенаторы, проходя мимо портретов, отворачивались.

Императора Постума принёс в курию на руках его воспитатель Местрий Плутарх, потомок знаменитого писателя и философа из Херонеи. Воспитатель усадил малыша в курульное кресло. Сенаторы привыкли, что присутствие Постума – пустая формальность, никто не обратил внимания на хитроватое выражение лица ребёнка. Постум поглядывал на отцов-сенаторов с таким видом, будто приготовил отличную шутку и сейчас готов сыграть её с почтёнными мужами.

Никто не ожидал подвоха от ребёнка, которому недавно исполнилось два года.

Но когда консуляр, ведущий заседание сената, провозгласил, как положено:

– Имеет ли император сделать внеочередной доклад?

Постум спрыгнул со своего курульного стула и объявил тонким срывающимся голоском:

– Имею.

В курии воцарилась тишина. Потом кто-то отчётливо ахнул: «О боги…» Ведь никто из отцов-сенаторов не ведал, что император может говорить.

– Имею, – повторил малыш. – Я хочу говорить о законе… Есть такой закон – об оскорблении Величия. Этот закон трактуют неправильно… то есть… – малыш запнулся, – с его помощью нарушают закон о свободе слова. Вот так.

– Что он говорит! – выкрикнул в растерянности Аспер и поглядел на сидящих подле сенаторов. – Его подучили.

Постум сбился. Он оглянулся в растерянности. Но тут сенатор Флакк пришёл ему на помощь:

– Ты, Август, считаешь, что закон об оскорблении Величия императора должен быть отменён?

Постум раздражённо тряхнул головой:

– Нет. Я считаю, что закон применяют неправильно… И я… я хочу вновь… как в древности. Завтра Иды сентября. Прежде в этот день миловали преступников. И я хочу вернуть этот древний обычай и помиловать всех, кто обвиняется в оскорблении Величия.

– Отцы-сенаторы! – воскликнул Луций Галл, сообразив, куда клонит мальчишка. – Неужели вы будете принимать закон по предложению младенца, который что-то там едва лепечет!..

Но тут же вскочил сенатор Флакк.

– Лепечет или нет, – сказал старик, – но он – наш император, и мы должны уважать его, как уважаем Рим. И ты, сиятельный, должен говорить о Постуме Августе почтительно, если не хочешь сам быть обвинён в оскорблении Величия.

Луций Галл зашипел от ненависти, но возразить не посмел.

– У кого-нибудь есть возражения? – спросил председательствующий консуляр. – Кто-нибудь желает высказаться по данному вопросу?

Бенит с усмешкой оглядывал сенаторов, но пока молчал.

– Я хочу! – заявил Луций Галл – ему показалось, что он уловил желание Бенита. – Августом движут самые благородные чувства. Но вспомните, отцы-сенаторы, почему мы приняли этот закон?! Мы хотели оградить нашего юного императора от насмешек и нападок людей нечестивых и подлых. Так почему же мы забыли эти причины и готовы поддаться первому порыву и принять нечто совершенно другое? Я думаю, Август вскоре поймёт, каким опрометчивым было его предложение.

– Кто-нибудь ещё хочет высказаться?

– Мы должны защитить нашего маленького Августа! – воскликнул сосед Луция Галла.

– Мне страшно, – прошептал Постум и заплакал. Свой первый маленький бой он проиграл. – Я хочу домой. – Он кинулся к выходу.

Но Бенит подхватил его и вновь усадил на курульный стул.

– Отцы-сенаторы, я предлагаю прислушаться к словам Постума Августа! – сказал диктатор. – О, разумеется, мы должны защищать нашего маленького императора. – Постум уже плакал навзрыд, захлёбываясь слезами. – Мы не можем отменить закон об оскорблении Величия. Но Август хочет объявить амнистию тем, кто осуждён по этому закону согласно древнему обычаю. Ты хочешь этого, Август? Я правильно понял?

– Х-х-хочу… – только и выдохнул между двумя всхлипами малыш.

– Тогда пусть немедленно подготовят бумагу, и император завтра её подпишет.

– Разве он умеет писать? – обалдело спросил Луций Галл.

– Ум-мею… – выдохнул сквозь всхлипы Постум.

– Вот и прекрасно! – сказал Бенит. – И я думаю, никто не смеет выступить против возобновления этого древнего обычая, как и других древних обычаев.

– Славься, император! – воскликнул Луций Галл, будто гладиатор на арене.

Марцелл не вернул на другой день рукопись, как обещал. Он не пришёл даже в клинику и никого не предупредил. Не появился и в это утро. Да был ли он вообще? Не пригрезился ли он Норме? Но почему, почему? Она вскакивала поминутно, подходила к окну. Потом кидалась к двери и спрашивала секретаршу: «Никто не звонил?» Ей было тошно. Ей хотелось кинуться к первому встречному и спросить: «Где Марцелл? Кто-нибудь видел Марцелла? Почему его нет рядом? Почему?»

А тут ещё Флакк, к которому Норма Галликан вчера поехала на дом, устроил дурацкий скандал. Узнав, что Норма просит пока не публиковать послание, вдруг закричал, что она трусиха, и что все вокруг трусы и подлецы, и все продались, и всем плевать на Рим. Один он, Флакк, переживает. Норма могла бы понять, что старик растерян и угнетён, но его крики и несправедливые выпады разозлили её. Без одобрения Марцелла она публиковать послание не могла. Она унизит Марцелла, если отдаст рукопись в печать, не дождавшись его замечаний. А она не могла его унизить. Ей хотелось на него молиться.

Её ждали сегодня на демонстрации, но она не пошла. Вдруг Марцелл явится в клинику и они с ним разминутся. Она будет ждать! Он должен прийти! Должен!

Ещё с раннего утра отдельные личности прохаживались у терм Каракаллы. Все больше молодёжь. Но и пожилые степенные люди встречались. Меж прочими можно было узнать фабию, поэта Кумия, молодого Гая Флакка, сына известного сенатора, и Роксану Флакк, его племянницу, и ещё многих и многих. Ждали Норму Галликан, но она не пришла. Женщины при встрече целовались, мужчины приветствовали друг друга более сдержанно. После полудня маленькие группки собрались в толпу, толпа превратилась в процессию и двинулась к Аппиевым воротам. Людская змея все росла. Большинство надели траур. А кто не надел, тот накинул на голову полу тоги, молчаливым жестом говоря: не согласен. Так много-много лет назад плебеи удалялись из Рима, протестуя против несправедливости, оставляя своим врагам право повелевать стенами и крышами.

• Предыдущая
• 28/82
• Следующая