Все дороги ведут в Рим - Алферова Марианна Владимировна - Страница 55
- Предыдущая
- 55/86
- Следующая
«По всей видимости, бывшая гладиаторша», – подумал патрульный.
– Он дезертир, – повторил военный и оглянулся.
– Вы – личные фрументарии Макрина, – сказала женщина. Имя Макрина она произнесла с презрением, будто сплюнула. – А самого Макрина вы, ребята, тоже ловите за дезертирство?
В толпе загоготали.
– Нельзя узнать у вас, куда Макрин делся после того, как обосрался?
Второй военный положил руку на кобуру. Толпа подалась вперед. И тут женщина неожиданным молниеносным ударом заехала центуриону в нос. Раздался хруст, кровь залила подбородок, центурион пошатнулся, и тут же второй удар сомкнутыми пальцами, как копьем, – в шею. Центурион схватился за горло, захрипел и повалился к ногам Гая Куриона. Тут же человек пять навалились на двух других. «Парабеллумы» были отобраны, и толпа принялась рвать жертвы. Женщина ухватила Гая за плечо и вытолкнула парня из гущи свалки.
– Останови их. Останови… – шептал Гай, из-за мелькавших рук и ног не видя распростертых на земле тел.
– Остановить толпу? – женщина передернула плечами. – Достаточно они верили Бениту. Может, хватит? Или нет? – В ее голосе прорвалась такая злоба, что Гай невольно отшатнулся.
– Долой! Долой! – Крики перешли в визг.
Толпа устремилась куда-то, захватив в свой водоворот и Куриона, и его спасительницу. Куда, зачем? Все мгновенно сошли с ума.
Неожиданно в толпу врезался какой-то человек на гнедой лошади, вскинул руку и заорал:
– Нас обокрали! Бенит – предатель! Сенат – толпа предателей. – Юноша тряхнул длинными светлыми волосами. Щеки его пылали от волнения. Глаза блестели.
– Аполлон, сам бог Аполлон! – зашептались вокруг.
И люди почему-то сразу в это поверили.
– Аполлон! Аполлон! – разнеслось по всему лагерю.
Толпа разом прихлынула. Разгоряченный жеребец ронял с удил хлопья пены на головы слушателям. Острый запах пота возбуждал, смешиваясь с запахом крови. Гай Курион неожиданно обнаружил, что сжимает в руке нож, и лезвие ножа в крови. Неужели он ударил этим ножом фрументария?
– В Риме огромный склад забит жратвой и одеждой. Все для вас прислано Содружеством. А сенат не отдает! – Серторий надрывался от крика. – Идемте со мной, и вы получите все! Это все – ваше!
– Пустите меня, пустите! – Молодая женщина, яростно работая локтями, протиснулась к Серторию. – Глянь! – Она протянула руки, до кости изъеденные язвами. – Так невозможно жить! Так скоты не живут, как мы живем!
– Я – римский гражданин! – крикнул срывающимся голосом какой-то тощий мужчина в грязной серой тоге, больше похожей на половую тряпку. – И вот… я… я…
– На Рим! – заорала женщина.
– На Рим!
Плюясь фиолетовым дымом, подкатил раздолбанный фургон. На его борту красовалась нарисованная полуобнаженная красотка в коротенькой белой тунике. «Лаки и краски», – было написано на борту. Из брюха фургона выскочили двое парней в черном и принялись раздавать желающим винтовки и патроны. Исполнители.
– Даже исполнители за нас! – кричали вокруг. И лезли обнимать существ в черном.
И те обнимали всех подряд и вкладывали в каждую протянутую руку винтовку. Началась давка. Страха не было. Было лишь возбуждение. Всем мерещилась победа. Только победа. Ах, если бы тогда в степи тот же призрак блуждал над головами легионеров.
– На Рим! – ревели тысячи глоток.
Толпа выкатилась на дорогу. Клубы пыли, поднятые в воздух, тут же накрыли идущих серой пеленой.
– На Рим! – ревело пылевое облако и катилось к столице.
Гай Курион шагал в последних рядах и все больше отставал – сказывалась незажившая рана. Свою спасительницу он потерял в толпе. Кто-то сунул ему в руки винтовку, и он шел вместе со всеми. «Долой Бенита»! – орали рядом. И он кричал. Бенита он ненавидел. За Макрина, за Цезона Галла. Прежде любил. Не сильно, но любил. Он вырос с этим именем. А теперь любовь исчезла мгновенно и навсегда, уступив место ненависти.
Слышал он плохо – в ушах его постоянно что-то хрустело. Наверное, это все еще хрустел человеческий хребет под гусеницами танка.
А у Аппиевых ворот беженцев уже встречали горожане. Они кидали беженцам цветы и вливались в толпу. По рукам передавали бутылки с дешевым вином. Почти все бутылки, когда доходили до рук Гая, оказывались пустыми. Но несколько глотков досталось и ему. Он быстро захмелел. И не помнил, где и когда потерял винтовку.
Во главе отряда исполнителей Береника и Гюн ворвались в курию. Здание никто не охранял. Преторианцы-ветераны поразительным образом куда-то исчезли. Так же, как и вигилы. Кое-кто из сенаторов вскочил с места. Исполнители рассыпались меж рядами: хлопья черной сажи на фоне белой шерсти сенаторских тог. Широкие красные полосы на тогах и туниках вдруг утратили всякий смысл. Что-то показалось Беренике странным. Но что – она в первую минуту не поняла.
– Низложены! – выкрикнул Гюн. И грохнул кулаком по столу, на котором были разложены документы. И прежде чем Первый сенатор успел сказать хоть слово, наложил раскаленное клеймо ему на лоб.
Запахло паленым мясом. Кто-то испуганно ойкнул. А сенатор истошно заорал.
– Кто следующий? – воскликнул Гюн, поворачиваясь к источающей запах пота и страха бесформенной массе слепившихся в ужасе тел. Гидра. Настоящая гидра. Шестисотголовая. Бессмертная. Многоголовая власть. Прижечь каждую голову! Немедленно! Наложить тавро.
– Я – Геркулес! – взревел Гюн и вырвал могучей рукой из липкой копошащейся массы чье-то жирное, податливое тело.
– Не надо, не надо, – бормотало существо с лицом белее снега. Тога соскользнула с его плеч. Сенатор запутался в ткани, споткнулся, упал на колени.
– Прочь голову! Прочь голову! – орал Гюн, вытравливая клеймо на лбу жертвы.
Потом отпихнул ногой разом обмякшее тело и потянулся за следующей жертвой…
– Шестьсот голов лернейской гидры, шестьсот голов гидры, – бормотал он, клеймя. В этот раз была женщина. От страха она обмочилась: на белой ткани расплылось желтое пятно.
От запаха горелого мяса и от боли некоторые из сенаторов блевали. Зато исполнители пришли в возбуждение. Вонь блевотины смешивалась с вонью горелого мяса. Жертвы всегда смердят. Богам на алтари тоже вываливают вонючие внутренности животных. И боги, вдыхая смрад бычачьих кишок, приправленный ароматом благовонных курений, приходят в восторг, и даруют победу.
То, что не удалось двадцать лет назад, теперь сбывалось.
– Сейчас они примут решение о передачи власти Патронам Римского народа, – объявила Береника.
– Невозможно, – сказал кто-то.
Она сначала не поняла, кто говорит. Потом сообразила: Понтий. Тот уселся на чье-то пустующее место и завернулся в тогу, сорванную с одного из отцов-сенаторов.
– Почему? – спросила Береника, хотя уже догадалась о причине.
– Потому что сенаторов в курии двести двадцать семь. А половина сената – это триста. Ни одно решение не будет действительным.
– Куда девались остальные? – Береника обвела взглядами клейменые лбы сиятельных отцов-сенаторов. Неужели удрали? Быть не может! Вход в курию лишь один. Мимо исполнителей никто проскользнуть не мог!
Получалось, что остальных кто-то предупредил. Но кто?
– Искать сенаторов! Привести сюда! Вырыть из-под земли! – Береника почувствовала, что лицо ее каменеет от ярости.
Исполнители кинулись на поиски. Через час нашли двоих. Остальные сенаторы исчезли. Будто провалились в Тартар.
Уже стемнело, когда Береника и Гюн вышли из курии. Форум был запружен народом. Фонари не горели. Как и свет в домах. Но тысячи и тысячи факелов пылали по Риму в непроглядной черноте ночи. И вдруг занялось. В одном месте. Потом в другом. Языки пламени поднимались над черепичными крышами в черное небо.
– Мой дом, – простонал кто-то в толпе.
Гюн захохотал.
– Плевать на сенат. Власть все равно наша, – воскликнула Береника. – Мы – Патроны римского народа, а не жалкие лемуры. И мы сделаем с этим миром все, что захотим.
– А что теперь мы хотим? – спросил Гюн.
- Предыдущая
- 55/86
- Следующая
