Все дороги ведут в Рим - Алферова Марианна Владимировна - Страница 63

• Предыдущая
• 63/86
• Следующая

Вскоре стало известно о том, что с 4-го дня до Нон июля власть возвращается к Постуму. Большой Совет раздавил Бенита. А Постума раздавит Чингисхан. Надо только немного подождать, – так рассуждали Патроны. Об этом кричали их плакаты на каждом углу.

А возле бронзовых ступней так и не сооруженного Геркулеса каждый день появлялись цветы, а на постаменте – нарисованные мелом карикатуры. В уродливых фигурках без труда узнавались Патроны. Исполнители искали дерзких художников, троих поймали и утопили в Тибре.

Береника была занята отбором стражей. Отбирала и не могла отобрать: одни казались ей недостаточно умными, другие – недостаточно злобными, третьи, напротив, были слишком кровожадны. Спору нет, исполнители годились на роль стражей, но их было слишком мало. Значит, придется ждать, пока вырастут дети и превратятся в настоящих псов. А это как минимум десять лет.

Закрылись книжные лавки, очереди в хлебные росли не по дням, не по часам – по минутам. Огромными змеями они протянулись по римским улицам. Упитанный и наглый народ вопил: «Хлеба»!

Тогда Серторий понял, что ненавидит человечью натуру. Именно природу человека как таковую. Необходимость жрать каждый день, неодолимое желание сношаться с красивыми молодыми самками. И огромное количество дерьма и мочи, источаемое мерзко пахнущими жирными телами. Надо человека отучить от всего этого. Тогда человек станет лучше. Тогда его можно любить. Тогда – не сейчас.

А сейчас он запирался в своей комнате и затыкал пальцами уши.

Понтия все эти попытки организовать идеальное государство и злили, и смешили. Он считал, что власть над Римом будет захвачена Патронами на несколько дней – чтобы награбить как можно больше, повеселиться всласть и исчезнуть в водах Атлантики, пока ошарашенные члены Содружества ломают голову, что делать. Воплощение замысла Платона – прекрасный повод для грабежа. Но с изумлением он замечал, что Береника и Серторий полагают, что воцарились в Риме навсегда.

В отличие от патронов, Понтий был человеком опытным и в жизни повидал многое. Десять лет назад была у него даже лавчонка, и дела шли неплохо. Но он увлекся скачками, зачастил в Большой Цирк и все проиграл – и лавку, и квартирку в инсуле. Бездомное житье его озлобило. Впрочем, добрым он никогда и не был.

А патроны? Разве они что-то находили в своей жизни и что-то теряли? Нет. Еще не выйдя из юности, они окрылились идеей, и слепое желание во что бы то ни стало воплотить задуманное вело их вперед. Вело без оглядки.

«И потому они сильнее», – мелькала завистливая мысль в голове Понтия.

И он, злясь на своих товарищей, прятал в тайнике все новые и новые золотые украшения, изумруды, алмазы, жемчуг.

Несколько раз Понтий заводил разговоры с Серторием, но разговоры эти ни к чему не приводили. Наконец он решил говорить напрямую, а не дурацкими намеками.

– Береника думает, что нам позволят сидеть в Риме десять лет, пока мы воспитаем псов-стражей, – сказал Понтий. – А, по-моему, пора набивать мешки золотом Палатина и бежать. Я лично уже сделал запасы на всякий случай. А ты?

Понтий знал, что в Остии стоит теплоход, трюмы которого загружены вывезенными из дворца сокровищами. Серторий делал вид, что не имеет к этому теплоходу и его сокровищам никакого отношения. Он цеплялся за истрепанный кодекс Платона, как за спасательный круг.

– В идеальном государстве не будет золота и серебра, – отвечал Серторий, глядя в пол.

– Да, да, и все жены будут общие. Я нашел трех милых козочек. С тобой поделиться?

Серторий ушел бродить по Городу, держа под мышкой бессмертное творение Платона. То и дело открывал книгу наугад, пытаясь найти ответ.

«Понтий набивает мешки золотом, а я не посмел взять золотое яблоко… Может, стоило его взять?»

Он вновь раскрыл книгу. Тут попалась ему на глаза неожиданная фраза, на которую прежде он не обращал внимания, хотя читал «Государство» не раз и не два:

«Не вас получит по жребию гений, а вы его себе изберете сами»[39].

Серторий чуть не выронил книгу. Получается, он все выбрал сам. И это сказал ему Платон, непререкаемый Платон, на которого он молился, как на бога.

Как советовал Платон, поэзия приговаривалась Патронами римского народа к изгнанию. Серторий устроил суд, и все литераторы сообща не сумели перед ним отстоять свою Музу.

Арриетта собирала вещи. Патроны милостиво разрешили поэтам уехать из Рима и даже взять с собой рукописи стихов. Однако предупредили: все рукописи и книги, что останутся в Городе, будут немедленно уничтожены. Уже который день Арриетта разбирала свой архив. Эта страница для жизни, а эта – для уничтожения. Походило на строгий суд, где возможен один обвинительный приговор: смерть. По-женски она относилась к своим творениям, как к детям. Ей было отчаянно жаль тех, кто тусклыми словами и банальными мыслями приговаривал себя к небытию.

Арриетта с сомнением посмотрела на три толстенные папки, которые еще не разбирала. Можно было запихать их в сумку, не глядя. Но сумка и так уже была неподъемной. А исполнители разрешили брать с собой лишь ручной багаж. И никаких носильщиков! Поэт может взять с собой лишь столько, сколько сам может унести. Кто бы мог подумать, что стихи так тяжеловесны.

Арриетта вздохнула. Куда подевался Гимп? Почему не приходит? Мог бы помочь ей дотащить папки до пропускного пункта. А потом… Она не знала, что потом. Он тоже мог бы уйти. Назваться поэтом и отправиться в изгнание. Она бы отдала ему одну из своих папок. Да и изгнание ли это? Просто выехать из Города. Почему многие считают, что, уехав, уже не вернутся? Будто прежний Рим навсегда исчезнет, а появится совершенно иной, чужой, холодный, незнакомый Город. Она была уверена, что вернется, и притом очень скоро. Или она ошибается? Неужели? Нет, такого быть не может! Она вернется.

Арриетта раскрыла папку и вынула первое стихотворение. Глянула на текст. Она не помнила, что писала его. Может, это не ее стихи? Или ее? А вдруг это Гимп написал и положил в ее папку? Гимп должен писать стихи. Должен! Но почему-то не пишет. Она сидела над листком, раздумывая. Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Она положила в листок в папку и затянула тесемки. Отец вернулся? Или Гимп? Конечно же, Гимп! Макрин ни за что сейчас не объявится в Риме.

Она распахнула дверь. Перед ней на пороге стоял мальчик лет десяти с прозрачным личиком, с тонкими ручками и с ножками-палочками.

– Ты Арриетта? – спросил мальчик и глянул на нее огромными прозрачными глазами. Глазами, как родниковая вода.

Она кивнула.

– Тогда идем. – Он повернулся и зашагал по улице.

– Куда? – Она не поняла.

Мальчик обернулся.

– Тебя Гимп ждет. Скорее! – он махнул рукой и, больше ничего не объясняя, пошел дальше.

Она успела лишь схватить ключи, захлопнула дверь и кинулась за ним. Нагнала мальчонку у перекрестка.

– Послушай, в чем дело? Гимп не может подождать?

– Не может, – подтвердил мальчик.

Наверное, он прав. Все равно утром Арриетта уезжает. Так чего же ждать? Может, удастся уговорить гения уехать тоже.

Мальчик вел ее переулками мимо старых домов. Потом они поднимались по узенькой улочке на Квиринал, и наконец вошли в полутемную комнатку в пристройке. Здесь на кровати Арриетта увидела Гимпа. Прозрачное лицо сливалось с подушкой. Блестящие глаза, запекшиеся губы. Поверх простыни бездвижно застыли не менее прозрачные руки. В комнате стоял запах испражнений и гниения. На табуретке рядом с кроватью – стакан с водой. Гимп повернул голову.

– Ари… – он попытался улыбнуться. – Ну наконец-то!

– Что с тобой? – Она не верила, что это Гимп. Он же неуязвим и неистребим. Он за несколько часов мог восстановить изуродованные ноги. И тут вдруг… – Ты чего это, а? – Как с ним случилась беда? Ведь он гений Империи, он может все.

– Я летал, – признался он, как о какой-то мальчишеской выходке. – Летать так тяжело. Ты не представляешь. Я прежде не задумывался над этим. А тут задумался. И рухнул вниз. И… все…

• Предыдущая
• 63/86
• Следующая