Хроника сердца - Бурков Георгий Иванович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/66
• Следующая

Состоянием дел в труппе, уровнем культуры коллектива, настроением и мечтами личностей, составляющих каждый коллектив, не интересуются и не пытаются в этом разобраться. Контрольные пробы берут всегда в одних и тех же источниках – парторг и председатель месткома. Главные режиссеры знают хорошо об этом и проталкивают на эти должности своих людей. Сейчас стало особенно ясно, что на протяжении многих лет создавался собирательный образ театрального коллектива: некая непредсказуемая масса вздорных полуграмотных людей, склонных к истерикам и групповщине. А групповщина всегда была сверху! И рекрутировала только нужных на данном этапе людей. И, наконец, «театральная элита» проговорилась: актеры – это чернь. И слово пошло гулять по свету.

Надо быть готовым к разрыву с театром Пушкина и не выглядеть при этом капризным гением, который меняет театры, как перчатки. За мной уже тянется такой хвост. Слухи о моем легкомыслии выгодны всем, кто меня боится.

Значит, надо на этот раз избрать безошибочный плацдарм, откуда будет вестись главное наступление. Это еще не созданная театральная студия, которая обязательно должна вырасти в театр. Значит, главные занятия мои на будущее – режиссура и педагогика.

Режиссура! Пока что свободная и бездомная и – педагогика! Пока что без учеников.

Но почему же талантливым никак не удается собраться в устойчивую труппу?! Кто не дает? Система. В очень большой степени. Но в еще большей степени виноваты сами таланты. Только сейчас мы начинаем понимать, что МХАТ (ансамбль талантов) – явление уникальное, исключительное. Штучное. Попробовали поставить МХАТ на поток и забили театры до отказа посредственностью.

Догадка о Мочалове.

Он вышел на сцену, когда ему было все ясно. Он ошеломил сразу всех. Далее наступили сомнения. Опыта, знаний и культуры не хватало. Появилась рваность игры. Он очень мучился от этого. И дело не только в пьянстве. Путь Мочалова – это возвращение к ясной простоте юности. А она уходила от него, старела. Мочалов выразил поколение свое! Этим и велик. А Каратыгин – это сплошные общие места. Он ничего не выразил.

Мы перестали быть патриотами своей Родины. Мы свернули шею себе, заглядываясь на Запад. Мы окосели от ложной зависти на чужие деньги и на блеск чужой славы.

Взлеты и открытия отечественных художников не радуют нас, не наполняют нас гордостью. В наших рядах сумятица и разнобой. Не страстность идейных бойцов, а заносчивость западных подражателей. Псевдореволюционеры счастливы, что пристроились в хвост западным мэтрам. Они обивают пороги Голливуда и Бродвея. И выпрашивают постановки. С каким-то сладостным подобострастием играют массовку в западной версии о Петре.

Лихорадочно листаем «Библию», чтобы как-то соответствовать терминологии модного мифотворчества.

Вот и получается, что идеологией в театре и кино занимаются люди неталантливые и вовсе неубедительные.

Жажда получить Оскара и за то же самое Ленинскую премию – в этом кроется раздражение и агрессивность мещанина, раба.

Ну, а самое тяжкое заключается в том, что подлинный талант соотечественников не радует.

Амплуа, окончательно уничтоженное МХАТом, Станиславским, Мих. Чеховым, Вахтанговым и др., восстает из пепла каждый раз, как наступает безвременье и к власти приходят временщики. Они приходят каждый раз «навечно», «навсегда»!

Им, временщикам, нужна определенность, оперетта, эстрада.

Но вот что интересно: по амплуа и положение в обществе! Герои получают звания, ордена. Комики не очень балуются. «Отрицательные» умирают безвестными, даже если их знает весь мир. Больше того, попытки нарушить границы амплуа, попытки создать живые характеры воспринимаются как идеологическая диверсия. Шукшин, Высоцкий.

Амплуа из театра расползается в жизнь (пример для подражания) и насаждается, культивируется, наступает время оборотней.

Искусство театра эфемерно. Спектакль сыгран и больше не повторится. Но он остался в памяти зрителя. Остался в памяти миг сотворчества, миг сопереживания. Воспоминание всегда лучше жизни. Если это произошло на просмотре фильма, то при повторной встрече воспоминания всплывают. Но у нового зрителя тот же фильм вызовет раздражение.

Театр в этом смысле прекрасен. Нет свидетелей твоего восторга. Ты даже можешь спорить с человеком, который сидел с тобой рядом и которому тот же спектакль не понравился.

Вечность Театра в наших воспоминаниях о лучших временах, о молодости, наконец.

Отчего вдруг вспыхнули страсти вокруг экранизаций классики (особенно досталось Швейцеру за «Мертвые души» и Рязанову за «Жестокий романс») и трактовки классики на сцене? Классическую драматургию всегда трактовали. А как можно иначе? Проясняли и выявляли вечные истины человеческого бытия, укрепляли связь времен, помогали жить сегодня, поддерживали в мечтах. Классика такой «произвол» выдерживала, он ее устраивал. Классика нуждалась в таком «произволе», ибо он продлевал ее жизнь. Но есть произвол иного рода, разрушительный. Это когда классику заставляют батрачить на временные групповые цели. Золотая рыбка на посылках до поры, т. е. когда классику заставляли служить «классовым» целям, все молчали, терпели такое измывательство. Но вот наступил следующий круг ада – брежневский, период полупьяного глумления разгулявшихся мещан, наворовавшихся и захотевших красивой жизни. Если раньше выискивали классовые мотивы поступков Чацкого, Рахметова и др., то теперь героев усадили за стол и стали унижать, как шутов, грязными намеками и догадками. Дело не в русофобии даже, а в нашем чудовищном оскудении от пьянки и отчаянья. Мы это позволили, нам и каяться.

Как дело касается режиссуры, обобщают по самому верхнему ряду, начинают со Станиславского. Но как дело касается актеров, обобщают по самому нижнему ряду, начинают рыскать по вытрезвителям.

У нас привыкли хватать роли. Но роль – это раскаленная докрасна, не выделанная еще, болванка. И голыми руками ее не схватишь, нужны инструменты. Надо уметь владеть ими.

Иногда рассчитывают на режиссера. Дескать, он обработает болванку, и я, артист, получу уже готовую остывшую продукцию.

Режиссер-ремесленник покрикивает на очередь за продукцией, очередь заискивает.

Я знаю, что лучший режиссер в стране – А. Васильев, но работать с ним не буду. Ничего трагичного в этом нет. Разные установки на жизнь. Но я лично заинтересован, чтоб у Васильева был театр. И если он не состоится, буду страдать.

Амплуа! Набираем по амплуа, воспитываем по амплуа, играем по амплуа. К амплуа мы возвращаемся каждый раз, когда в театре застой.

Материальная сторона дела – очень опасная крайность. Борьба за зарплату. Борьба за выживание театра (директора, главрежа). Все средства хороши.

Если хочешь выделиться и возвыситься над остальными людьми при скромных способностях и ничтожных возможностях, сделай свои в общем-то маленькие корыстные цели тайными и загадочными. Уйди в добровольное (на самом же деле вынужденное, ибо оно преступное) подполье и там можешь блефовать по-крупному, вплоть до того, что знаком с гуманоидами или накоротке общаешься с богом.

Как маленькие желания и мелкие страстишки таинственным путем можно довести до того, что в это будет втянуто полчеловечества.

Осквернители. Почему не случился гений на театре в наши дни, почему он прошел мимо сцены? И какая это трагедия для народа!

Вот ругают «деревенщиков»: дескать, нападают на город, все беды и пороки, считают «деревенщики», исходят из города. Особенно досталось за нападки на город Шукшину.

Но сейчас, когда начинает проясняться грандиозное преступление большевиков против русского (да и не только русского) крестьянства, когда мы стали только догадываться о масштабе беспощадного истребления русского крестьянства, лучшей части народа, можно уже смело говорить о том, что Шукшин и другие были правы. Но вот ведь чудеса какие: никто не собирается приносить хотя бы посмертных извинений Шукшину. Более того, возникни этот вопрос, на него набросятся с прежней ненавистью. Под «городом» подразумевают не власть большевиков, а почему-то интеллигенцию, которую истребляли с таким же усердием, с каким истребляли хозяев земли и носителей русского уклада жизни и культуры.

• Предыдущая
• 41/66
• Следующая