Обманувшая смерть - Ковалев Анатолий Евгеньевич - Страница 41

Мужа она держит под каблуком, во всяком случае, замечено, что Лоренцо как будто побаивается своей Изелины. Осмеливались говорить даже, что на третий год по приезде, в мае, фрау Изелину видели выходящей из леса с букетиком ландышей и с очень красными щеками. Провожал ее сын городского доктора, вернувшийся из не менее пряничного городка, где он учился в университете. Но это, конечно, грязная клевета, основанная на зависти! Не сомневайтесь в том, что в следующее воскресенье пастор произнес приличествующую случаю проповедь, осуждающую злословие, и кое-кому в церкви пришлось низко опустить голову и преувеличенно усердно шелестеть страницами сборника псалмов до тех пор, пока на хорах не грянул орган.

На Введенском кладбище в Москве на одном из самых дорогих участков летом одна тысяча восемьсот тридцать четвертого года был выстроен мраморный мавзолей над свежей могилой. Заказчик – сгорбленный, тощий, почти бестелесный старик, одетый в отрепанный черный сюртук без половины пуговиц и куцые брюки, приходит на могилу ежедневно. Он проводит долгие часы, сидя прямо на земле во всякую погоду, словно желая насмерть простудиться и сократить срок своего земного существования. Но старик, несмотря на свою внешнюю слабость, по всей видимости, еще крепок – не берут его ни ветер, ни дождь, ни вьюга… Сама смерть забыла о нем. Год проходит за годом, а старик, ставший уже необходимым орнаментом роскошного мавзолея, не пропустил еще ни одного дня, чтобы не навестить свою «незабвенную Теофиличку». Имя покойницы всякий может прочитать на мраморной урне, которую обвивает прелестными руками мраморный же плачущий ангел. Над урной возвышается другой ангел, устремивший очи к небу, держащий рыцарский щит с гербом Заведомских. Щит расколот резцом скульптора так, что трещина проходит поперек герба. На Теофилии древний род Заведомских прервался, и по настоянию местной шляхты был соблюден старинный обычай: на могиле последнего представителя рода разбит родовой герб.

Но на что несчастному старику, всеми оставленному, забытому, эти оскаленные мраморные львы, скрещенные мечи и морские раковины, указывавшие, что предки Теофилии участвовали в крестовых походах? Что ему до своего богатства, до ломбардов и ювелирного магазина на Тверской? Его драгоценная, ненаглядная жена, единственное существо на свете, которое, неизвестно почему, искренне его любило – мертва, лежит в могиле, под гнетом мраморного мавзолея, так близко и так недостижимо далеко!

Раздел наследства молодых князей Белозерских стал последним делом, за которое взялся Летуновский. Следующие три с половиной года он боролся за жизнь жены, с ужасом наблюдая медленную агонию, остановить которую был не в силах ни один врач. Теофилия, питавшаяся уже одним сухим хлебом, в какой-то момент отказалась и от этой пищи. До самой смерти единственной ее едой были освященные облатки. Ежедневно в доме появлялся священник, он исповедовал и причащал больную. Летуновский, подкарауливая его уход в коридоре, горячечным шепотом твердил одно и то же:

– Господи, помилуй, да в чем же бедняжка каждый день должна исповедоваться?! Она ведь и с постели уже не встает, глотка воды не может сделать! Молится день и ночь! Какие у нее грехи?!

– Тайну исповеди я не могу нарушить, пан Летуновский! – строго, внушительно отвечал несчастному прелат. – Могу сказать одно: ваша супруга – необыкновенная женщина! Эта экзальтация чувств, эта склонность к постоянному бичеванию совести… Из таких тонких натур иногда получаются святые!

Разговор каждый раз кончался щедрым пожертвованием в пользу нищих. Непрестанно служились заказные мессы за выздоровление Теофилии. Летуновский был готов раздать все состояние, надеть рубище, спать в канаве, побираться, только бы спасти жену… Он продолжал искать и приглашать врачей, уже не делая разницы между мировыми светилами и заурядными докторами с подозрительной репутацией. Говорили все они разное, но помочь угасающей молодой женщине не могли одинаково.

– Запомните! – внушительно произнес последний доктор, приглашенный к Теофилии. То был немецкий профессор, виднейший авторитет по нервным заболеваниям. – Это – истерия, усугубленная религиозной манией и вымышленными муками нечистой совести. Ваша супруга считает, видите ли, что ее отец умер из-за ее бессердечия. Не мое дело, так это было или нет, скажу только: спасти ее в настоящем критическом состоянии может только сильное потрясение. У меня была подобная пациентка в Кёльне. Женщина, также очень религиозная, каждую ночь видела у своей постели сборище бесов, которые занимались всякими непотребствами и пророчили ей ад. В прошлом она вела не самую добродетельную жизнь, но исправилась, раскаялась и даже вышла замуж. Эта мать семейства была на грани смерти от страха и истощения, и тогда мне в голову пришла остроумная идея! – Доктор внушительно высморкался в огромный красный носовой платок. – Я подговорил одну из родственниц ее мужа нарядиться в белое платье и накрыть голову голубой шалью. На плечо мы ей посадили белого голубя, а в руки дали венок из роз. В полночь, когда к больной обычно являлись «бесы», эта родственница вошла в ее спальню и произнесла несколько слов, из которых следовало, что все старые грехи больной прощены, и отныне, чтобы заслужить райское блаженство, она должна как следует заботиться о муже и детях. Что же вы думаете? – Доктор вновь прибег к помощи носового платка. – Больная совершенно выздоровела в несколько дней!

– Мою жену не может обмануть подобный маскарад! – покачал головой Летуновский.

– В таком случае она умрет через месяц-другой, – отрезал оскорбленный профессор.

Мировая знаменитость не даром назначила огромный гонорар за консультацию – Теофилия умерла через месяц.

…После похорон и постройки мавзолея у Летуновского осталось только одно дело – ходить на кладбище. Он сидит там до тех пор, пока кладбищенский сторож не запрет ворота. Тогда старику приходится возвращаться в особняк на Малой Никитской, где все было устроено «на парижский манер» стараниями его ненаглядной Теофилички. Ее будуар, превратившийся в келью, и спальня, где она так долго и страшно угасала, заперты. Овдовевший ростовщик не в силах переступать пороги этих комнат.

Ожидая наступления ночи, старик подолгу сидит в столовой, глядя на оплывающую свечу. Летуновский с трепетом прислушивается к себе – нет ли признаков долгожданной простуды? Не колет ли сердце? Не ноет ли желудок? Увы, он совершенно здоров. Долголетие, о котором он так мечтал, сделалось для несчастного проклятием. Слуга приносит ему стакан чаю и «Московские ведомости». Летуновский прочитывает газету с равнодушием автомата, тут же забывая, о чем читал. Правда, в отдел «Смесь», где повествуется о всяческих сенсациях и курьезах, в том числе о долгожителях, старик больше никогда не заглядывает.

Вернувшись из России, виконтесса де Гранси пробыла в Париже недолго. Вскоре она переселилась на остров Мадлен, крошечный остров близ берегов Португалии, где виконт когда-то выстроил дом для нее и Майтрейи. Она жила там в окружении старых верных слуг, нанятых еще виконтом. Повар Жескар, уже вполне оправившийся от жестокой травмы головы, полученной при падении с лошади в Царском Селе, заново научился готовить и мог подать вполне съедобный простой обед, хотя ему случалось иногда перепутать соль и сахар. Камеристка мадам Байе, горничная Мари-Терез и еще трое слуг-португальцев, в чьи обязанности входили заготовка и доставка дров, свежей воды, а также рыбалка и охота – это было все общество, которое скрашивало одиночество Елены. Если кто и навещал ее на острове, то это старый боцман Бризон, друг покойного виконта, много лет плававший вместе с ним по всем морям и океанам. Старик жил в Порту, и на своей маленькой шхуне «Марсель», названной в честь его родного города, доставлял виконтессе все необходимые товары и продукты, а также почту.

Письма от Майтрейи приходили с каждой почтой. Молодая мать непрестанно описывала свое счастье и благодарила наставницу и подругу за то, что та привезла ее в Россию. «Иначе, – писала Майтрейи, – я никогда не встретила бы свою любовь, и жизнь моя была бы невыносимо никчемна и пуста…» Счастье безжалостно! Прочитав очередное письмо, виконтесса прятала его в шкатулку, присоединяя к сотне других, затем выходила из дома и в одиночестве спускалась по лестнице, вырубленной в скале, к берегу океана. Там она сидела на песке, обхватив руками колени, слушая рокот волн, следя за чайками, выписывающими круги в темнеющем небе. На середине скалистой лестницы появлялась Мари-Терез – она звала хозяйку ужинать. Один день походил на другой, и ничего не менялось в жизни островитян-затворников. Так прошло три с лишним года. Однажды в середине апреля тысяча восемьсот тридцать четвертого года Елена прогуливалась на маленькой пристани, ожидая прибытия шхуны Бризона. Сегодня был почтовый день. Но «Марсель», чья точность вошла у всех в поговорку, в обычный час не появилась. Виконтесса не на шутку встревожилась.