Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 23

Нам тоже надоело играть и мы наконец легли спать. И проспали до конца смены: солярку привезли уже в шестом часу.

У костра Катя опять сидела рядом со Славкой, обмахивая его веткой. С другой стороны примостился Костя. Не знаю, что заставило его изменить Вике и Люде — но почему-то он переключил внимание именно на Катю.

Едва я запел что-то трогательное, он тут же положил ей руку на плечо.

Катя ее стряхнула. Мореход подождал несколько минут — и повторил попытку. Катя что-то сказала ему и опять высвободилась. Костя улыбнулся и облапил ее уже обеими руками. Костя-мореход — это, конечно, был не хлюпик вроде Аркашки. Обхвати он меня своими ручищами — на знаю, сумел ли бы я вырваться. А уж Катя и подавно. Славка ничего не замечал, подпевая мне: Кате удавалось все-таки обмахивать его веткой. А Костя сидел с такой блаженной физиономией, будто впервые в жизни обнимал женщину. Я смотрел на него и чувствовал, как внутри закипает злость. Точно у меня на глазах тискали не маленькую очкастую Катю — а мою единственную и любимую жену Инну…

Я закончил песню и пнул бревно, лежавшее с краю. В черное небо метнулись змейки искр.

— Дрова прогорают, — сказал я, отложив гитару. — Надо новых принести.

— Я сейчас! — с готовностью поднялся Славка.

— Сиди, — ответил я. — Я еще молоком горло промочу…

Натыкаясь на кусты, что росли вдоль дорожки и днем были совершенно незаметны, а ночью так и норовили выдрать клок из одежды, я прошел к кухне, где валялась загодя нарубленная куча дров.

— Эй, мореход! — крикнул я. — Иди-ка сюда, мне лесину не поднять.

— Чего? — нехотя откликнулся он от костра.

— Лесину, говорю, перевернуть помоги, мать твою! Ты же здоровый, как бугай, а у меня сил не хватает.

Я слышал, что Костя поднялся, зашуршал по траве, чертыхнулся, напоровшись, как и я, на колючие кусты. Я напрягся, ожидая его из темноты.

— Ну и где же твоя лесина? — зевнул он, подходя ко мне. — Откуда ты ее нашел? Я вроде с утра все дрова распилил и переколол…

— Нет лесины, крысы ее съели, — тихо ответил я. — Разговор у меня к тебе. Мужской.

— Мужской?… Это уже интересно, — добродушно ответил Костя.

— Вот что. Слушай, Константин, я хочу тебе сказать… — я нащупал и крепко сжал его локоть. — Не лапай Катерину, а?

— Катерину?! — искренне поразился он. — А что, это тебя так волнует?

— Волнует.

— А ты случайно не влюбился, а? В твои-то годы?! — он добродушно засмеялся и по своей обычной манере положил мне руку на плечо.

— Не влюбился. Но прошу тебя, — я посмотрел в его слабо отблескивающие глаза. — Не трогай ее. Прошу. Как мужчину.

— А она что, твоя?

— Не моя. Но и не твоя. И нечего тебе ее лапать. Не на ком тренироваться, что ли? Полно же девиц. Хоть Люда, хоть Вика. Или вон возьми да Тамару отбей у Геныча для спортивного интереса, тебе это раз плюнуть… Но Катю не трогай… Ясно? Костя промолчал; он, кажется, так и не осознал серьезность ночного разговора.

— Ладно, — сказал я, сбрасывая с плеча его руку. — Бери дрова и пошли обратно.

Костя так ничего и не ответил. Мы молча вернулись к костру и уселись каждый на свое место. Никто ничего не понял. Я снова поднял гитару и запел. Мореход глазом не повел, словно не было никакого разговора — однако Катю он больше не трогал.

На следующий день работать втроем было уже не так тяжело. Вероятно, мы приноровились и стали более экономно тратить силы. Хотя и сама работа оказалась более легкой: с утра привезли длинную тонкую траву, и мы гнали ее через измельчитель.

И опять, кидая охапки в скрежещущую пасть, я благоговейно ужасался его неистовой мощи. Стебли травы, камыш, толстые — чуть не в руку! — стволы репейника мгновенно превращались с сырой прах, вылетающий из страшной машины. Мы со Славкой работали, как заведенные; посередине бункера быстро выросла зеленая гора. Подошел дядя Федя — он почему-то работал два дня подряд, видно Николай взял выходной — одобрительно выматерился и потянул длинную проволоку, разворачивая хобот, чтоб травяная каша летела прямо на движущуюся ленту транспортера. Он не сразу поймал нужное место, и тугая зеленая струя ударила поверх борта, долетев до автобуса и рассыпавшись на скамейке.

— Шайтан-машина, — одобрительно протянул Славка.

Норму мы перекрыли на семь мешков.

— Как наша вечерняя дорога? — спросил я Катю за ужином. — Идем?

— Обязательно. Сегодня же последний день вашей утренней смены.

— Ну и что? — я махнул рукой. — Через три дня опять пойдем в утро. Мы прожили здесь всего девять дней, осталось целых три недели. И впереди еще много утренних смен. И много вечерних дорог. А, Славка?

— Точно, — кивнул он, прихлебывая чай с душицей.

И вечером мы опять пошли на ферму.

Говорят, ни в природе ни в жизни ничего не повторяется. Но сегодня в точности повторилось все, как было вчера. Вечерняя дорога, розовое сияние за спиной, тающие вдали горы. Уютный гул доильного дизеля, теплая тяжесть фляг, падающие в серую пыль капли. И Катя была рядом со мной. Точнее, я был рядом с нею. С кем была она — на этот вопрос я уже затруднялся ответить; рожденные Викиными словами и укрепленные собственными наблюдениями, во мне росли подозрения. И хотя я пытался убедить себя, что Катя уделяет внимание в равной мере Славке и мне, но было ясно, что вектор ее притяжения — выражаясь с инженерной точки зрения — направлен на Славку. Я отмечал это время от времени и тут же говорил себе, что мне все равно, ведь я не собираюсь ничего начинать с Катей, у нас не роман и у меня даже не влечение, а простая человеческая привязанность… И… И вообще все ерунда в сравнении с тихим величием вечерней дороги, которая несла нас откуда-то куда-то. Как вчера, как в прошлый раз, в поза позапрошлый. И как будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… То есть не послепослезавтра, а через четыре дня, когда мы со Славкой снова будем свободны вечером Но от мысли об этой не зависящей от меня бесконечной повторимости мне вдруг стало грустно на душе.

С небывалой и незнакомой, острой, пронзительной и пугающей меня ясностью я вдруг понял, что в последний раз иду по этой вечерней дороге. В последний раз погружаюсь ногами в ее мягкую теплую пыль и слышу домашнее бульканье молока в нетяжелой фляге. Но почему в последний?! Наша колхозная поездка не подошла даже к середине. И никто не собирался урезывать норму отпуска молока, и ферма не закрывалась на ремонт… И ничего этого никуда не уйдет. Ферма, молоко, дорога и ежевечерне гаснущее над ней розовое небо и медленно остывающая пыль, и роса, оседающая каплями на траве обочин… Это все останется неизменным, поскольку не может измениться в принципе. А вот меня тут уже не будет. Сейчас я пройду дорогу в последний раз — и больше уже никогда не смогу ощутить ее в себе и себя в ней… Мне стало холодно. К чему, отчего пришло внезапное предчувствие потери… Потери — чего? Дороги, вечерней компании или чего-то большего? Самого себя?

Было жутко в молчании додумывать эту неожиданную и холодную мысль. Я оглянулся на друзей, ища в них поддержки, надеясь с их помощью вырваться из своего черного предчувствия. Но они были далеко, и не со мной, а друг с другом. Болтали о чем-то своем, весело и совсем не замечая меня, шагающего рядом. Тем более, не чувствуя той чудовищной вселенской грусти и тоски предчувствий, что вдруг придавила меня к земле.

Рядом с друзьями, я был один.

Один, совсем один… Один и навсегда.

Мне стало страшно. Одиночество приблизилось к мне и стало более реальным, чем тихий летний вечер и ждущий меня костер… Я пристально взглянул на Катю, внутренне надеясь, что она почувствует, уловит мое состояние, и поможет выйти из него…

А вечерняя дорога казалась по-прежнему мягкой и безмолвной. Небо висело над ней чистым прозрачным сводом. Солнце медленно уходило за остров, глухо шумела река. Все было как обычно. И лишь мое внезапное состояние не укладывалось в этот идиллический покой, и я изо всех сил пытался его стряхнуть, но этого никак не получалось…