Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 32

— Маэстро! — закричал Лавров, и грустное лицо его озарилось внезапной радостью. — Наконец-то мы дождались маэстро!!!!

— Дождались! — хлопая в ладоши, повторила Ольга.

— Думали, ты уж нас бросил! — кричала Тамара.

— Или в речке утонул, — сверкнув фиксой, уточнил Геныч.

— Женя, нам без тебя… — пробормотала маленькая Люда. — Скучно!

— Давай скорее! — добавила Катя. — Я «Милую» хочу!

— И я тоже, — присоединился Славка.

— А мне что-нибудь про женщин и любовь! — сказал Костя.

Володя молча вскинул обе руки, показывая радость от моего появления.

— В общем, давай, Женя, — тихо, но так, что было слышно всем, подытожила Вика. — Что-нибудь нежное. «Любовь и разлуку», например…

Я был просто смят такой встречей. В горле моем вдруг зашевелился ком. Вроде бы давно привык, что ребята каждый вечер ждут моих песен, но, кажется, впервые за все время это признание и ожидание было выражено так открыто и явно. Я был нужен, без меня уже не могли обойтись. Без меня и моих песен…

И мне вдруг пришло в голову: неужели, несмотря на годы, потраченные на учебу в институте, на нынешнюю жизнь в НИИ, заполненную каждодневной и бесперспективной в общем-то инженерной рутиной — неужели несмотря на все это единственным и точным моим предназначением, единственным оправданием моего существования на свете была эта, в общем неквалифицированная, любительская игра на гитаре, да песни, исполняемые столь же дилетантским, непоставленным голосом?

Стоило лишь подумать об этом, словно посмотрев на себя со стороны, как во мне опять шевельнулась сосущая тоска, поселившаяся в душе последнее время. Так, будто я в самом деле был сторонним наблюдателем и знал откуда-то, что и это не вечно, и что не всегда я буду играть и петь, и растворяться своими песнями в слушателях… Встряхнувшись, я отогнал эти глупые мысли: откуда и по какой причине могло явиться самое предчувствие конца? Ничего никогда не случится, и я всегда буду играть и петь, и меня всегда будут слушать и просить еще и еще, и это счастливое состояние, повторяясь регулярно, никогда меня не покинет…

Я взял гитару, встал и поклонился. Горло все еще сжимал комок.

— Ребята… — я замолчал и прокашлялся, не в силах владеть собой. — Ребята, милые… Куда же я от вас денусь? Как я буду жить без вас… Мои песни — только для вас. Вам без меня скучно, а мне без вас…

Я не договорил, боясь на словах впасть в дешевую патетику, которой не выносил. Никогда, никогда, никогда это не уйдет…

— Есть заказы! — прокричал Саша-К. — Репертуар стандартный, повторенный в самых любимых местах. «Домбайский вальс», «В ритме дождя», «Ледокол», «Конфетки» и все такое прочее. «Милую», конечно. И «Галицийские поля» — это уже для меня отдельно… Я взял несколько аккордов, разминая уставшие пальца и наслаждаясь внезапным и всегда словно в первый раз испытанным ощущением рождающейся музыки. Песни были давно известны, пальцы сами бегали по струнам, прижимая и отпуская их; я играл, как автомат. Точнее, во мне сейчас существовали два человека.

Один старательно прижимал лады, перебирал струны и клал на музыку слова — а второй слушал, смотрел и даже размышлял. Кругом собрались ребята и девчонки. Милые, родные, ставшие неотъемлемыми от меня за это время лица.

Славка был рядом со мной. Подпевал не всегда в тон, хотя громко и старательно…

Рядом с ним сидела Катя. Одной рукой крепко держалась за его руку, другой обмахивала его от дыма. И при этом слушала меня и подпевала тихо и точно, и оправа ее очков блестела красными стрелками огня.

Володя всегда слушал в одной позе. В жизни малоразговорчивый, у костра он за весь вечер не ронял ни слова. Обхватив колени руками и опустив седоватую голову, смотрел на огонь, похожий на большую и мудрую собаку или даже на волка…

Геныч тоже глядел в костер, и фикса его сентиментально сверкала из-под рыжих усов.

Навалившись на его плечо и по-бабьи подперев щеку, Тамара беззвучно шевелила губами, повторяя за мной слова. Костя-мореход устроился лучше всех. Вытянувшись на досках, положил голову на Викины ноги.

Она не обращала на него внимания — подпевала вполголоса, глядя только на меня.

А Костя, витая в блаженстве, одной рукой держал ее гладкие коленки, а второй — и как только смог дотянуться! — щупал сидящую рядом секретаршу Люду.

Лавров и Ольга сидели крепко обнявшись — отчаянно и как-то обреченно, точно Ромео и Джульетта, знающие, что впереди ждет их лишь чернота и смерть, и надо пользоваться моментом истины у вечернего огня, чтоб любить друг друга и вдыхать воздух жизни… И, замыкая круг, с другой стороны от меня пристроился Саша-К в своей обычной белой кепочке, сдвинутой на самый нос. Он смотрел с легкой полуулыбкой, и на лице его блуждало блаженное выражение. Он очень любил песни…

Я снова посмотрел на Катю. Она пела и в песне отдавалась мне — это было несомненно. Однако по тому, как нежно и твердо сжимала она Славкину руку, как озабоченно махала веткой, отгоняя комаров, я видел, что вся она всем своим сердцем принадлежит именно ему. Ему и больше никому. Я подумал об этом, не прерывая песни, и вдруг понял, что стал к ней совершенно безразличен. Куда-то ушло мое прежнее увлечение, пропала платоническая тяга к этой маленькой женщине, и она стала мне чужой. Ну не совсем чужой, конечно; она осталась для меня такой же родной, как и все остальные около костра. Но — не более. И, как ни странно, это открытие меня не огорчило. А лишь просветлило душу новым, удивившим и слегка напугавшим меня внезапным осознанием предела. Непонятного, необъяснимого, неизвестно чему положенного — но именно предела; именно это слово искрой пронеслось в моем сознании. Я продолжал петь уже не для одной Кати — для всех в равной степени.

Будучи изощренным исполнителем, я прекрасно мог определять свою цену в каждый момент. И отметил, что сегодня нахожусь в таком ударе, какого не испытывал давно. Даже в этом колхозе, даже в самые первые дни, когда я был слепо увлечен очкастой Катей и старался исключительно для нее. Сегодня я превзошел самого себя: пальцы мои рождали сложнейшие сольные проигрыши между куплетами, и голос мой звенел громко, чисто и сильно, как не звучал давно. Закрывая глаза и уносясь куда-то далеко отсюда, я вспоминал ночной разговор с Лавровым и осознавал, что, кажется, подобен ему. Что в самом деле, проводить годы за кульманом в НИИ — это ошибка моей судьбы. Нечто, происходящее помимо моей воли и вроде как не со мной. А настоящий я именно здесь и сейчас, и только в этом смысл моей жизни. Только в этом. Только…

Я летел над ребятами, над нашим костром, летел над темным лугом и обступившим его перелеском, над степью и далекими горами, над всей землей и над прохладной пустотой космоса… Летел в абсолютной свободе вселенского одиночества: нужный всем, но предоставленный лишь себе самому. Ледяное ощущение полнейшего, космического одиночества в этой ночи было столь сильным, что мне вдруг подумалось, совершенно абсурдно: умри я сию секунду — и никто этого даже не заметит…

Славка вдруг встал, подошел к Косте и шепнул что-то ему на ухо.

Мореход кивнул, и Славка скрылся в темноте у палаток. Я пел дальше. Очень любимую мною песню про товарища, которого призывал оставаться спокойным. Опять появился Славка, снова сел к костру, держа в руках магнитофон.

— Что, танцы пора устраивать? — спросил я, оборвав игру.

— Нет, что ты! Пой дальше! — замахал руками Славка. — Просто тут проводок отошел еще вчера, хочу исправить, пока не забыл. А то танцевать трудно будет…

— И вообще… — вдруг добавил Костя. — Ты здорово поешь сегодня.

Давай-ка все на бис.

— В самом деле, Женя, — сказала Катя, вдруг остро и прямо посмотрев на меня. — Так хорошо, как сегодня, ты еще ни разу не пел. И я запел дальше. И действительно стал повторять песни, которые уже исполнял. Потому что чувствовал: сегодня я их сделаю, как никогда прежде. Легкость в пальцах, как ни странно, лишь нарастала. И мне казалось, что я могу играть бесконечно. Славка отставил магнитофон и молча слушал меня.