Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 64

Кругом висела совершенно потусторонняя тишина. Только шипел, сгорая синим пламенем, газ. Да тикали невидимые часы на буфете. За окном молчала ночь. Дом напротив был погружен во мрак, словно пассажирский лайнер, следующим открытым океаном во время войны. Светились лишь два окна — на пятом этаже, как на капитанском мостике, ровно и золотисто, да где-то внизу в трюме пробивался красноватый абажур. Фонари, как обычно, горели уже не все, а через два попеременно, и улица была темна. Виднелся лишь один фонарь — на нашей стороне слева, ближе к углу дома. Его белый свет, не в силах справиться с чернотой ночи, слабо плясал в дымке липовой листвы. Под окном быстро прошуршала машина — и снова стало тихо, лишь постукивали часы да шумел газ.

Огни погасли. Сначала верхний, потом нижний. Спали уже все. И я с новой остротой почувствовал свое одиночество. Как уже было там — в колхозе, на ночном болоте. Словно я опять остался один против всех черных сил, что повылезали из нор.

Мне показалось, что за спиной что-то скрипнуло. Я вздрогнул — синий газовый факел колыхнулся, и моя огромная черная тень заплясала по стене. Я вздохнул, поняв, что это просто снимается усталостное напряжение с паркета. Но все равно было как-то жутко, страшно и пусто. Я присел к столу и повернул ручку радио. В кухню медленно влилась музыка. Десятый до-диез минорный ноктюрн Шопена, узнал я, немного послушав. Далекий неведомый пианист длинными, тонкими и здоровыми пальцами перебирал клавиши; и звуки падали стеклянными шариками: рождались, жили, гасли, умирали… Мне стало еще тоскливее. Я выключил радио и снова остался в полной тишине. Рука болела все сильнее.

И вдруг я осознал свое положение. Предыдущий месяц, операция, больница — там все складывалось иначе. Там были люди, пусть я мог спокойно отвернуться к стенке. Ночной храп соседей, режим и распорядок. Был врач Герман Витальевич, которому я мог пожаловаться и на боль и на бессонницу. Была в конце концов медсестра Зоя, которая смотрела на меня с участием, и я знал — проверено! — что в любой момент могу сделать маленький шаг навстречу и получить поддержку. Там я как-то держался. Переживал, страдал, ходил на перевязки и мучился одиночеством, но все-таки оставался не один. И в глубине души — где-то очень-очень глубоко — хоронилось странное и глупое чувство.

Пусть операция, ночные боли и уколы, но это все происходит как бы не со мной. То есть со мной, но как-то не по-настоящему. Словно жизнь просто вынудила меня пройти испытание — сдать какой-то экзамен. Выдержать все, помучиться как следует, но получить «отлично». Посмотреть запись в зачетке и спокойно вздохнуть, потому что все позади. Словно верилось подсознательно: все понарошку. Все кончится, как только я переступлю порог больницы и вернусь в мир здоровых людей.

Не вернется ничего, — понял я по-настоящему. Все было не понарошку. Экзамен затянулся надолго. Навсегда… Я уронил голову на стол, не в силах бороться с отчаянием. На душе было черно. Я боялся этой ночи — первой ночи после больницы. Я боялся себя и ночной пустоты. Я знал, что надо любым способом уснуть и продержаться до света.

И в то же время знал, что не усну. Я выругал себя за дневную беспечность: имея пачку рецептов, весь день слонялся по городу и совершенно забыл заглянуть в аптеку. И этой ночью я был обречен на бессонницу. Если только не попытаться воспользоваться средством, рекомендованным Германом Витальевичем.

Включил свет, я открыл нижнюю секцию буфета. Спиртное дома имелось. В буфете стояли рядком несколько бутылок водки, купленной еще до предпоследнего повышения цен. До сих пор я водки не пил, Инна тем более. Но я всегда хранил дома некоторый ее запас, потому что старый дом, ржавые трубы и дышащая на ладан водогрейная колонка требовали постоянного участия слесарей. Которые оказывались от любой платы, кроме водки. Одна из бутылок была пуста на одну треть. Я сразу вспомнил, как месяца два назад вызывал ЖЭКовского сантехника для прочистки канализации. Работы было мало, и за нее он попросил всего лишь стакан. Еще стояла початая бутылка коньяку. Ее пили мы сами: то добавляли в чай, лечась от признаков простуды, то просто грелись в холодную погоду. Я подумал, что выбрать — водку или коньяк. Вспомнив, как хорошо мне было от водки взял ее. Зубами вытащил пластмассовую пробку и налил сразу полстакана. Едва поднеся его ко рту, по запаху понял, что водка плохая, ее нельзя было сравнить с той, которой поил меня хирург. Она была местного завода, к тому же долго стояла откупоренной, а я давно слышал, что открытая водка портится из-за контакта с воздухом. Но все-таки отпил глоток, потом другой. Вкус оказался еще хуже, чем запах. Хотелось выплеснуть все в раковину — или по крайней мере выпить одним махом. Но я вспомнил, как учил врач, и терпеливо и настойчиво брал ее мелкими глотками. И о чудо — к концу порции вкус уже не казался отвратительным. По телу разлилось приятное, необременительное тепло алкоголя, а душу стало медленно заполнять блаженство. Даже рука будто отпустила.

Добавив чаю, я вернулся в постель. Все было хорошо. В самом деле почти как прежде. Прав был Хемингуэй. И еще более прав Герман Витальевич, открывший мне дорогу к спасению.

Наутро чуть свет, как мне показалось, зазвонил телефон. Я выбрался из постели, мельком взглянул на часы и увидел, что уже одиннадцатый час. Звонил Мироненко, оставшийся за начальника во время отпуска. Узнавал, куда я запропал — видимо, с его точки зрения после моего звонка из больницы прошло чересчур много времени. Я кратко сказал, что был в колхозе серьезно ранен, месяц провел в больнице, а сейчас дома на больничном. А потом сразу возьму отгулы, положенные за колхоз. В особые подробности не вдавался, да его это и не интересовало. Мироненко сказал, что ладно, все в порядке — и повесил трубку.

Потом через несколько дней проявился Славка. Я совершенно не ожидал его услышать, я уже думал, что он забыл обо мне и сам вычеркнул его из жизни — но оказалось, он вернулся с турбазы, и отец сообщил о моем звонке и даже о том, что я разговаривал «не таким» голосом. И Славка меня вспомнил…

Я был настолько рад его слышать, что мгновенно забыл свои мысли насчет его и Кати и тихую обиду, что не вспомнил до сих пор. Втянувшись в разговор, я забросал его вопросами о том, как прошел остаток смены в колхозе — словно это имело для меня сейчас значение. Славка отвечал обстоятельно и подробно. Будто чувствовал какую-то вину и пытался ее загладить. Я слушал его — и передо мной разворачивалась, живая, слегка домысленная картина колхозной жизни… Без меня было скучно. Правда, Саша-К пытался вечерами побрякивать на моей гитаре, но по Славкиным словам, все это оказывалось «не то». Вечерами танцевали до упаду, пока не посадили батарейки в магнитофоне. В компании образовалась еще одна парочка: мореход и Люда. Причем, как сказал Славка, Костя был рад продолжать уделять внимание Вике, но Люда вцепилась в него «как клещ» и не отпускала ни на минуту. Парочки прежние загуляли вконец. Геныч с Тамарой, никого уже не стесняясь, уходили вдвоем на остров, обнимаясь и раздеваясь на ходу, где ночевали — неизвестно. Саня Лавров и Ольга вообще откололи номер. Она отпросилась на выходной в город, обещала привезти батарейки, Лавров пошел провожать ее на электричку — и не вернулся. Пропали оба. Как в воду канули…

На этом месте я вдруг с пронзительной ясностью вспомнил, как Ольга везла меня на украденном «ЗИЛе», как предлагала ехать вместе в город, но я отказался… Мне почудилось, что я упустил свой шанс — сейчас, в пустой и одинокой квартире, где словно никогда и не было Инны, мне казалось это с особой ясностью. Хотя Ольга — при всей ее тревожной красоте — до последних минут с нею никогда не привлекала меня как женщина, я ревниво вспомнил ее тайную татуировку и мне стало неприятно слышать, что она уехала именно с Лавровым. Хотя в колхозе прекрасно знал, что они каждую ночь занимаются сексом. Мне не хотелось слушать дальше, но Славка продолжал, увлеченный событием… Вернулись Сашка с Ольгой только через пять дней — словно из свадебного путешествия, глядя на всех ясными глазами. Саша-К рассвирепел не на шутку, даром, что с виду покладистый и ему все по фигу. Обещал написать докладную, чтобы им в табель поставили прогулы. Скорее всего, просто обещал, чтоб напугать. Но Ольга неожиданно взвилась, прямо при всех наорала на него, словно он был в чем-то виноват, сказала, что она имела в виду этот колхоз и этот поганый институт, и что он может писать хоть в Москву Андропову, потому что ей все это по хрену и надоело до горькой редьки и даже еще хуже. Высказав все это и даже не взглянув на Лаврова, она развернулась и ушла из лагеря. Сашка побежал ее догонять, потом вернулся молча с видом побитой собаки. И спрятался в палатке, никому ничего не объясняя. Все думали, что Ольга в самом деле ушла просто побродить и успокоиться. Поздно вечером, Саша-К устроил допрос Лаврову, и тот безучастно признался, что Ольга уехала в город. Бросив даже свои вещи. Почему она так сделала и что произошло у них с Сашкой — никто не знал. Но она не вернулась. Рюкзак ее забрал в город Лавров, и чем кончилось дело, никто не знал. Но зато сам он получил за прогулы под первое число: Саша-К заставил его три дня работать на АВМ по две смены. Он упахался до полусмерти, но ему, похоже, было уже все равно. После отъезда Ольги он так и остался мрачным и безучастным к жизни; вечерами сидел, тупо глядя в огонь костра, а потом тихо уходил спать…