Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 82

Когда я смотрел кино, где волевой главный конструктор увольнял чертежницу, у которой часто болел ребенок, а на ее место брал энергичного работника, у меня не возникало сомнений в его правоте. Ведь ракеты, в самом деле, не могли ждать… Но когда нечто подобное, хоть и не на столь высоком уровне коснулось меня — меня, единственного и неповторимого на свете… — то стало далеко не бесспорным.

И начальник казался бездушным механизмом в рабочем процессе. Стоило чуть дольше задуматься о производственной необходимости, как мысли упирались в собственную жену. Которая ради науки — то есть собственной производственной необходимости — фактически бросила меня на выживание. Для нее перед наукой все было мелким… Включая мужа. Я не позволял себе думать об этом. И считал время, оставшееся до конца декабря; и уверял себя, что Инна приедет. Что будет со мной к новому году, я не ведал. Знал лишь, что сокращение мне не грозит, поскольку тогда начальник потеряет ставку. Значит, я мог еще думать и пить кофе с Виолеттой.

И все продолжалось, и разговоры наши становились откровеннее.

Как-то раз она вдруг сказала:

— Послушайте, Евгений… Послушайте, Женя… Мне это выканье уже надоело. Буду звать тебя просто Женя и на ты, не против?

— Нет, разумеется. Конечно, Виолетта! Зовите, как вам угодно.

— Только давай и ты тоже самое. Никаких «вы» и полных имен. Зови меня так, как зовут немногие оставшиеся настоящие друзья. Ведь ты мне друг, правда?

— Правда, — ответил я, и это в самом деле было так.

— И зови меня просто Вета, ладно?

Я улыбнулся нерешительно; это означало уже последнюю степень близости.

— Ну что ты так на меня смотришь, Женя? — усмехнулась она. — Или я уже такая старая, что меня нельзя назвать уменьшительным именем?

— Нет, что вы… Что ты, нет. Если… тебе нравится, то пожалуйста.

— Конечно нравится. Просто ты еще молодой и не понимаешь, как приятно женщине моего возраста, когда ее называют просто так…

— Ладно, попробую… Слушай… Слушай, Вета — заварим еще кофе?

— Конечно, — просияла она.

Что ж, — подумал я, — «Вета» звучит очень даже неплохо. И мы стали звать друг друга по-свойски. Правда, пока только за шкафом. Но тем не менее я понимал, что наша дружба волнует начальника. Я слышал такое выражение — «дружить против кого-то». И начальник, конечно, осознавал, что мы с Виолеттой дружим именно против него. Со мной все было ясно; а она, хоть и крайне сдержанная во всем, что касалось ее жизни, несколько раз говорила вскользь, сколько обид и притеснений претерпела в свое время от начальника. И хотя мы абсолютно ничего не предпринимали, он подозревал недоброе. Однажды он вскользь проехался по нашей парочке, всерьез назвав нас «бинарным боеприпасом».

— Каким-каким? — перепросил Лавров. — Я слышал такое слово, но не понимаю.

— Это такой снаряд, который составлен из двух безвредных веществ.

Каждое из которых не подпадает ни под одну запретительную конвенцию, — пояснил Мироненко. — Однако при взрыве они вступают в химическую реакцию и выделяют отравляющее вещество.

— Тот самый случай, — сказал начальник, указав сначала на меня, а потом на шкаф. — По отдельности Евгений Александрович и Виолетта Алексеевна милейшие люди. Но объединившись — с недавних пор — они разнесут и наш сектор, и отдел, и весь институт, если только постараются. И если дать им волю.

Все смеялись. И Виолетта тоже. И я смеялся со всеми. Но, выводя упрямую букву «омега», думал над последними словами начальника — «если дать им волю»… Это была уже прямая угроза.

Нет, наверное, я все-таки оказывался не прав, мысленно ругая начальника. Все-таки судьба подчиненных была ему не безразлична. Потому что как-то раз он подозвал Рогожникова к своему столу и по-хорошему предложил ему перейти в другой сектор. Я сначала напрягся, увидев уловку: Рогожникова в другой, на его место кого-то за меня, а меня — уж точно под сокращение. Но быстро понял, что это не так, просто начальник другого сектора предложил нашему обменяться специалистом, таким же старшим лаборантом, как и Рогожников.

— Понимаете, Виктор Николаевич, — сказал начальник. — В нашем секторе вы постоянно выполняете второстепенную работу, так? Рогожников молча кивнул.

— А там как раз доводится экспериментальная установка, и им очень нужен толковый лаборант. Вы толковый, я именно так Геннадию Максимовичу и сказал.

Витек продолжал молчать.

— Тема интересная. И перспективная. Если будете хорошо работать — а я думаю, что будете — вас даже в аспирантуру могут рекомендовать.

— В аспирантуру?… — Рогожников пожал плечами. — А зачем она мне?

— То есть как — «зачем»?! Пойдете в науку, диссертацию напишете.

Голова у вас есть.

— Илья Петрович, — вежливо, но как-то насмешливо проговорил Рогожников. — А зачем мне наука? Зачем мне диссертация и степень? Чтобы получать не сто двадцать рублей, а сто сорок пять?

— Ну почему сто сорок пять… Вон Юрий Степанович еще не защитился, а уже старший инженер, неплохо получает. А защитится — перейдет в научные сотрудники, хорошо будет иметь.

— У меня двое детей. Илья Петрович. И пока я доживу до зарплаты Юрия Степановича…

— Ну не сразу все, это же понятно, — возразил начальник. — Потерпите немного, все окупится потом. Тем более, что сейчас вы даже ста сорока пяти не получаете.

— Илья Петрович, — торжественно ответил Витек. — Я отрабатываю свой диплом, который, как выяснилось, ни на черта не нужен. И никакая наука меня не интересует. Хватит, насиделся на ста рублях. Три года — и все. Ухожу туда, где семью можно обеспечить.

— В официанты, что ли? — нежно пропела из-за шкафа Виолетта.

— А хоть и в официанты! — запальчиво выкрикнул он. — Лучше быть официантом и жить по-людски, а не нищим инженером! Хоть официантом, хоть на завод, к станку уйду!

Все молчали — никто не ожидал от тихого Рогожникова такого крика.

— Извините, Илья Петрович, и Виолетта Алексеевна, тоже извините, — сникнув, сказал Витек. — Извините, я зря погорячился. Благодарю за предложение пойти в науку, но это не для меня. Я решил твердо. И молча ушел за свой кульман.

Я быстро привык называть Виолетту Ветой, и сразу исчезла разница в возрастах. Ей, похоже, это очень нравилось. И тем более наша дружба шокировала.

Однажды я настолько расслабился, что назвал ее Ветой при всех. Сектор затих, словно пораженный невидимой бомбой. Мироненко, как мне показалось, расплавился от злости. А начальник даже перестал стучать на калькуляторе.

Лавров стал просто бешеным. Похоже, его вконец иссушила страсть по Ольге, лишенная удовлетворения. Он сделался таким дерганым, что по любому поводу вспыхивал, как порох. Как-то раз Рогожников что-то спросил у него невпопад — Лавров заорал и вылетел в коридор, хлопнув дверью так, что у притолоки обвалилась штукатурка.

— Сумасшедший дом, — вздохнул начальник.

Потом, заваривая кофе. Виолетта тихо проговорила:

— Бедный Саша… В колхозе у него был такой роман, что лишил его рассудка…

— Похоже, наш заезд был вообще экстремальным, — ответил я. — И многие вернулись с потерями.

Как ни странно, я все-таки привык к своему увечью. То есть не то, чтобы привык, но смирился с неизбежностью и старался приноровиться делать все одной рукой. Потому что постепенно понял: от постоянных самоистязаний рука заново не отрастет, но жизнь становится все чернее. Но я был один, а людей оказывалось много. И каждый, кто видел, кидал на меня сочувствующий взгляд. Я понял, что увечный человек обречен жить под настильным огнем внешнего сочувствия, которое при бесконечном повторении изо дня в день может свести с ума. Я радовался, что сейчас зима и на улице, в перчатках, моя рука была не так заметна. Но в магазинах я чувствовал себя неуютно. Однажды пришлось стоять в очереди за майонезом: в последнее время я пристрастился по вечерам есть самый простой в приготовлении продукт — вареные вкрутую яйца. Политые майонезом, они становились не такими противными, а можно сказать, даже приятными, особенно если использовать не просто в качестве еды, а как закуску к неизменной водке. Одно было плохо: замечательный соус вдруг почти полностью исчез из магазинов.