Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович - Страница 93

В которой я не участвовал. Я чуял интуитивно, что настают действительно мрачные времена, и боялся попасть под руку будущих горбачевских опричников, инквизиторов и стукачей, как всегда случается при пертурбациях власти. Даже дома я стал пить аккуратнее, чтобы на ВЦ никто не мог сказать, что я пришел с похмелья.

Однако антинародный указ, пущенный в массы везде где можно, едва не расклеенный по заборам, вступал в силу только после окончания празднования дня Победы. Который в этом году выпал сорокалетним юбилеем и должен был отмечаться широко и вольготно. Во всяком случае, к началу мая людям остались еще почти две недели последнего бесшабашного пьянства.

Когда в задолго начавшихся предъюбилейных концертах Кобзон пел популярную в те годы песню про канун войны, то при словах:

— граждане еще живого СССР без сомнения понимали, о каких именно счастливых рассветах идет речь. И хотя к началу мая их оставалось существенно меньше двадцати, все равно это казалось запасом, достаточным для жизни. Потому что с момента выхода указа для советского народа пошел растянутый обратный отсчет времени — как смертникам, точно знающим дату своей казни. И в первомайских колоннах шло привычное пьянство. Точнее, даже гораздо более буйное, оголтелое, по-русски угарное и залихватское. Демонстранты пили не как обычно, не из фляжек или украдкой налитых стаканчиков. Распитие спиртных напитков на улице уже воспринималось окружающими как маленький подвиг против власти, на который мог решиться далеко не всякий; зато каждый, кто решался, чувствовал себя истинным героем. В коллективном самосознании пьяницы уже загодя стали кем-то вроде страстотерпцев. И сейчас, шагая в колоннах с огромными, словно снеговые лопаты, портретами плешивого демагога на плечах, люди доставали припасы в виду главной площади. И, запрокинув головы, отчаянно пили как раз в тот момент, когда проходили мимо трибун, украшенных теми же портретами. Выпив, швыряли бутылки под ноги — как знамена фашистских дивизий к подножию мавзолея в сорок пятом году. К середине празднества по площади было опасно шагать, потому что под ногами, скользя, звеня и перекатываясь, валялась пустая винно-водочная тара. Я на демонстрации не пил. Вообще не участвовал в коллективных попойках, застольях и днях рождениях на нашем ВЦ до сих пор предпочитая прежнюю скорлупу отсоединенности. Пройдя перед отцами города и выйдя из толпы, абсолютно трезвый и неимоверно одинокий, я остался сам по себе. Все разошлись группками, кто к кому, но обязательно допивать или просто отмечать праздник. А я шел, не спеша возвращаясь к дому по боковым, открытым для прохода улицам, и чувствовал себя полностью неприкаянным среди праздношатающейся массы сограждан.

Постепенно я заметил, что людская толпа переменилась, причем как-то сразу и в один день — или, быть может, до первого мая я просто давно не бывал днем на улице? Отовсюду веяло летним теплом; казалось, вот-вот наступит настоящее лето. И хотя оно оставалось еще очень далеко, еще не зацвели даже дворовые вишни, и только готовилась зелеными почками черемуха, душистая предвестница весенних холодов, но женщины уже сделали все, чтоб ухватить короткие теплые дни. Раскрыться, обнажиться, насладиться открытостью… Они дружно сняли плащи, влезли в мини-юбки и встали на каблуки… Весь город, казалось, был запружен этими весенними, испускающими соки надежд женщинами. Они шагали группками и парами, некоторые с мужчинами, и все знали, чего им надо от жизни и куда сейчас идут. Я тоже знал, что очень хочу женщину. Я опять ее захотел, сила влечения проснулась во мне в тот день с неимоверной мощью. Но я помнил, что иду совершенно один в свой пустой и унылый дом. Где меня никто не ждет и никого не будет. Где я, скорее всего, по привычке напьюсь водки, а потом приму снотворное и лягу спать среди дня. А проснувшись вечером, опять выпью — возможно, правда, с дядей Костей — и сшибу себя с ног снотворным, и усну до завтрашнего утра. Которое тоже будет выходным днем — как-то получилось, что наша ночная смена оказалась отдыхающей на праздники — и таким же одиноким, как сегодня. И как все мои дни.

И вдруг меня что-то ожгло. Я не сразу понял причину — оглянувшись вокруг, осознал, что глаза сами по себе уставились на женщину, одиноко шагавшую впереди меня. Так же, как и я, она возвращалась с демонстрации, потому что в опущенной руке ее покачивалась ветка искусственно выгнанных яблоневых цветов. И тоже казалась одинокой в этой праздной и сплоченной толпе. У женщины были огненно рыжие, прямо-таки горящие, как пламя под весенним солнцем, волосы. И походка ее чудилась знакомой. Да не только походка — вся фигура, и даже не фигура, а просто необъяснимое нечто, излучавшееся ею даже со спины, заставило сердце забиться неровно и томительно. Господи, — подумал я. — И как же я мог забыть ее … Как в своих попытках найти женщину не вспомнил о ней, не попытался отыскать и повернуть ее к себе…

Я быстро нагнал рыжеволосую прохожую, потом слегка замедлил шаги, боясь, что все-таки обознался… Но нет обознаться было невозможно. Такие волосы, такая походка, такое… такое все могло быть лишь у одной известной мне…

Забежав вперед, я обернулся и посмотрел ей в лицо. И внутри все заныло теперь уже совсем невыносимой тревогой уверенного. Мгновенно узнав меня, Вика улыбнулась. И продолжала молчать. Я сбавил шаги и пошел рядом. Сердце билось у самого горла.

— Это… ты? — наконец выдавил я.

— Как видишь, — улыбнулась она. — А это — ты?

— Тоже верно…

И мы оба засмеялись. И еще некоторое время шли молча.

— Сто лет не виделись, — опять первым заговорил я. — Я ведь ушел из НИИ…

— Слышала.

«Слышала»?… Значит она интересовалась мною в то время, как я абсолютно забыл о ней, хотя в колхозе она была единственной женщиной, которую я желал по-настоящему…

— Ты как-то изменился, — задумчиво проговорила она.

— Да, — ответил я. — Во всяком случае, святого с меня уже больше не напишешь.

Она молчала, с испытующей улыбкой ожидая продолжения.

— Перекрестить мне будет нечем на иконе, — пояснил я и поднял руку без пальцев.

Вика посмотрела на мое увечье совершенно спокойно — без всякой брезгливости и страха, а только с тихим сочувствием.

— Так ты только в этом теперь не святой? — уточнила она.

— Нет, не только… — пробормотал я.

Я мгновенно уловил тайный смысл в ее словах и физически ощутил, как во мне разворачивается давно ждущее желание.

— Правда? — спросила Вика, словно, как и я, томясь и наслаждаясь нашим медленным разговором, подходящему к самому главному, тайному и мучительному.

— Правда, — подтвердил я и, не удержавшись, добавил двусмысленную фразу, бывшую в ходу у наших девиц, обожавших всякого рода словесные непристойности. — Проверено электроникой!

— И что — можно проверить еще раз?

— Можно.

В светло-зеленых прозрачных глазах Вики появилось особое выражение, сразу напомнившее колхоз.

— Можно в любое время. Хоть прямо сейчас.

— Вот как? — совершенно спокойно сказала она. — А жена… не застукает?

— Жены у меня больше нет, — коротко сказал я.

— Тогда… Тогда бери и веди меня, куда надо, — твердо ответила Вика и протянула руку.

Встретились мы достаточно далеко от моего дома; и транспорт все еще не ходил по причине перегороженности города демонстрацией. Но мы летели в каком-то тумане — я оглянуться не успел, как уже стояли перед дверью моей квартиры и я, не сразу попадая дрожащей рукой, отпирал замки.

Едва войдя в квартиру, я набросился на Вику, как изголодавшийся волк на свою добычу. Я мучительно целовал ее остро отвечающие губы, и тискал сквозь одежду ее грудь, одновременно шаря раненой рукой под юбкой, тщетно пытаясь прорваться ко всему, когда-то виденному в колхозе…