Старая Крепость (Книга 1) - Беляев Владимир - Страница 17

• Предыдущая
• 17/37
• Следующая

Несколько лет назад, когда мы жили в другом городе, мой отец пил. И крепко пил. Его не выгоняли из типографии потому, что он умел набирать по-французски, по-гречески и по-итальянски. А как раз в те годы типография получала много работы из Одессы на разных языках. - Без меня им не обойтись, - ухмылялся отец, рассказывая, матери об этих заказах. И на самом деле, заказы эти были доходные, хозяин на них хорошо наживался, и ему поневоле приходилось мириться с пьянством отца. Я никогда не видел, чтобы отец пил дома. Обычно он напивался до беспамятства где-то в городе, а потом, пьяный, бродил по улицам, толкая прохожих и опрокидывая уличные урны. К нам домой хозяин типографии присылал посыльного. Не переступая порога, посыльный спрашивал: - Манджура дома? Хозяин требует! Мать сразу догадывалась, в чём дело. Набросив на худые плечи единственный уцелевший от глаз отца оранжевый платок, она брала меня за руку. Я знал, что сейчас мы пойдем искать отца, и радовался. В пивных скверно пахло табачным дымом и квашеным ячменем, но зато было очень весело. Облокотившись на круглые мраморные столики, сидели в дыму на кругленьких бочках какие-то незнакомые люди и жадными, большими глотками пили покрытое белой пеной прозрачное пиво. Люди громко ругались, хлопали друг друга по плечам и швыряли на пол, прямо себе под ноги, красные, обсосанные клешни раков. Если в пивных отца не было, мы шли в Александровский сад. Посыльный, сутулясь, шел рядом, и мать расспрашивала его, сколько денег получил отец и скоро ли опять будут выдавать жалованье. За воротами парка, на песчаных площадках, играли нарядные дети. Они расхаживали возле скамеек в белых матросских костюмчиках и сандалиях. У девочек в косичках были бантики. Я знал, что этих детей приводили в парк их няньки. Они сидели тут же на скамейках, щелкали семечки и разговаривали друг с другом. Дети катали вокруг клумб желтые обручи, прыгали через скакалки, мальчики рылись в кучах золотистого влажного песка. Возле них на песке валялись деревянные формочки - желтые, розовые, лиловые рюмочки и чашечки. Я завидовал нарядным детям. Мне казалось, что они каждый день едят те розовые пирожные, что выставлены на витрине кондитерской. Мы проходили мимо игравших детей в глубь парка. И здесь мать отпускала мою руку и шла одна вперед. Она то и дело нагибалась, заглядывая под кусты. Посыльный едва поспевал за нею. Я бежал позади, обрывая с веток зеленые стручки акаций, которыми набивал себе полные карманы. Я делал из стручков пищики. Отец любил спать в парке сидя. Прислонится спиной к стволу дерева и спит, наклонив голову. А его замасленная кепка надвинута на глаза, и из кармана торчит горлышко бутылки. Отца будили, он мычал и вертел головой. Его подымали, брали под руки, мать с одной стороны, посыльный с другой, и вели через весь город в типографию. Я шел сзади, часто останавливался у афишных будок, разглядывая картинки на афишах, подолгу стоял около витрин и вообще вел себя так, словно впереди меня шли чужие, незнакомые мне люди. Мне было стыдно за отца. Особенно стыдно мне было, когда он вдруг ни с того ни с сего начинал петь. Мать упрашивала его помолчать - ведь за пение его мог арестовать городовой, но отец не слушался и пел все громче одну и ту же жалобную и тоскливую песню: Мы котелки с собой возьмем, Конвой пойдет за нами, И мы кандальный марш споем С горькими слезами.. Подойдя к типографии, мы усаживались на ступеньках высокого каменного крыльца. Посыльный убегал к хозяину. А отец снова засыпал. Выходил хозяин - худенький, рыжий человек среднего роста - и останавливался на крыльце повыше нас. Потом он шептал что-то на ухо посыльному. Посыльный убегал и возвращался с большим эмалированным кувшином, из которого через край на ступеньки лилась вода. Мать одну за другой стягивала с отца обе рубашки. Отец сидел на ступеньках со взъерошенными волосами, сонный, измученный, жалкий. Он поглядывал то на мать, то на хозяина и бормотал: - Ну, уйдите, ироды. Вот, ей-богу! Ну, поспать дайте. Мать отходила в сторону, а хозяин кивал посыльному. Тот поднимал кувшин, наклонял его и потихоньку лил на голову отца холодную воду. Я видел, как струйки воды разбрызгиваются на отцовской лысине, и ежился. "Чего ты ждешь? - шептал я про себя. - Встань, вырви из рук посыльного кувшин, ударь его по зубам и удирай!" Но отец и не думал удирать. Он вяло растирал воду по лицу мокрой пятерней. Вода текла по его штанам, разливалась вокруг,- каменные ступеньки лестницы чернели, словно после дождя. Кувшин наконец пустел. Тогда мать брала у меня рубашку и с трудом натягивала ее на влажное тело отца. Отец сидел смирно и, видно, уже больше спать не хотел. Его уводили в типографию, а мы шли домой. Однажды мать забрала в типографии за отца получку и куда-то ушла. Отец возвратился домой сердитый. Увидев, что матери нет, он схватил с полочки будильник, завернул его в клеенку с нашего обеденного стола и, прихватив с комода кружевную скатерть, убежал из дому, оставив меня в комнате одного. Мать вернулась к вечеру. Она связала в узел свои платья, мое белье и отвела меня к соседке. - Поберегите моего сына и вещи, Анастасия Львовна, пока я вернусь, сказала мать, отдавая соседке узел и деньги. - Я поеду в Одессу, к сестре, разузнаю, нельзя ли совсем переехать туда. В Одессе, говорят, есть доктор, который лечит людей от водки. Может, он вылечит и моего мужа - житья с ним нет. Она попрощалась с Анастасией Львовной, поцеловала меня и ушла. А через два дня мы узнали, что пароход "Меркурий", на котором мать уехала в Одессу, возле Очакова наскочил на германскую мину. До поздней ночи кричали на Суворовской газетчики: - Гибель "Меркурия"! Гибель "Меркурия"! Немецкие мины в Черном море! Отец ходил на почту, посылал телеграммы то в Одессу, то в Очаков. Он все надеялся, что мать спаслась и не потонула вместе с другими. Я долго не понимал, что случилось. Как и отец, в первые дни я был уверен, что мать жива, скоро вернется и мы поедем в Одессу, где живет доктор, который лечит всех людей от водки. Недели через две после гибели "Меркурия" я спросил Анастасию Львовну: - И капитан потонул? - И капитан,- ответила она мне жалобным голосом, и я вдруг удивительно ясно представил себе, как посреди моря одиноко плавает белая фуражка-капитанка с черным околышем и золотым галуном, а сам капитан, пуская бульки, медленно идет ко дну. После смерти матери отец сделался хмур и неразговорчив. Он бросил пить водку, приходил с работы прямо домой и все молчал. Коренастый, белолобый, в длинной сатиновой рубахе, подпоясанный сыромятным ремешком, он все ходил молча от комода к подоконнику, задевая ногами стулья. Я сидел в самом углу на топчане и следил оттуда за его широкими, упрямыми шагами, видел его сгорбленную спину, слышал гулкий стук его ботинок. Мне казалось, что отец сумасшедший, что вот-вот он схватит стул, бросит его об стену, с грохотом опрокинет на пол комод, вышвырнет одну за другой в окно все глубокие тарелки, а потом закричит и возьмется за меня. Но однажды отец пришел домой раньше, чем всегда. В руках у него было много свертков. Я сперва подумал, что это отец купил мне гостинцы, и обрадовался. Но отец высыпал свертки на ободранный стол и сказал: - Поедем, сынку, отсюда к Марье Афанасьевне. Раз такое дело стряслось, чего ж нам больше здесь оставаться? Я знал, что Марья Афанасьевна, сестра отца, живет в городе, до которого надо ехать трое суток по железной дороге. На следующий день мы уехали. ...Так, вспоминая о своем отце и о том, как мы переехали сюда, я заснул.

• Предыдущая
• 17/37
• Следующая