Цветущий холм среди пустого поля - Вяземский Юрий Павлович - Страница 26

А может быть, он у вас еще и иудей? Иудеи ведь тоже отвергли Христа по соображениям, так сказать, практической нецелесообразности; не хотим никакого жертвенного креста – хотим земного и привилегированного благополучия, не для всего человечества – для нас, самых мудрых, самых талантливых и избранных. У иудеев – закон, и ваш Инквизитор тоже требовал «твердого древнего закона».

И уж тем более похож он на «русского православного». «Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения. В награду за добродетель смирения ему все давалось и все разрешалось…» Нет, это не из вашей поэмы. Это из Бердяева. «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения…» А это уже ваш Инквизитор и православнейшую мысль выразил.

И не морочьте вы людям голову: действие-де происходит в шестнадцатом веке; Севилья, воздух лавром и лимоном пахнет; страшная, новая ересь явилась на севере, в Германии… Не в Севилье разворачивается ваша поэма, а в русском городке Скотопригоньевске. И воздух пахнет снегом, водкой и кровью. «Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер, на ногах не стоит человек»… Сами не стоите и всю мировую историю хотите перевернуть вверх тормашками? Такая новая геометрия?..

«Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь»…«Ум подлец, а глупость пряма и честна»… «Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с…»…«Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь… сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя…» – Это, милостивый государь, уже не Великий Инквизитор и не поэма. Это вы – сами о себе. И о вас – те, кто вас раскусили. Но как похоже. Та же нелюбовь к людям, то же презрение к человеческому уму, то же неверие вперемежку с желанием поверить и сладострастное почти упоение своими духовными метаниями, прыжками со скалы на скалу, к Левиафану с кубком и обратно… «Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка…: „Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу“… Это в какой-то нашей народности…» – ваши, Иван Федорович, слова. Бердяев потом напишет: загадочная антиномичность, неисчислимое количество тезисов и антитезисов в русском национальном характере… Скакать надо меньше, тогда и этой самой антиномичности, может статься, поубавится, загадки этой национальной, от которой и иностранцы без ума, и вы с ума съехали, и Смердякова на убийство вдохновили, и брата своего Алешу поэмой своей искушали… «Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме»… То черт говорил? Или вы сами?

Последнее дело, конечно, с разбора художественного произведения переходить на личные оскорбления в адрес автора. Грешен, Иван Федорович. Я-то погрешнее вас буду, ибо совсем уж в духовной покойницкой воспитывался. Но, видите ли, без вашей личности самого главного, на мой взгляд, в поэме не понять. Зачем вы всю хулу и все ереси антихристианские вложили в уста якобы испанского инквизитора, «с жаром выдумали» и вложили, – это, в общем, понятно. «Тут дело в том только, что старику надо высказаться…» То есть понятно, что вам, Иван Федорович, очень высказаться захотелось и сценарий свой для России набросать. В другой своей поэме, в «Геологическом перевороте», вы его еще красочнее разовьете, и грядущие российские инквизиторы сценарий ваш будут бранить, но роли свои разучат.

Но Христа-то зачем так живо и так прекрасно в начале вашей поэмы изобразили, что почти все поверили, философы и художники, верующие и атеисты? Алеша поверил и даже воскликнул: хвалу Иисусу произнесли-де. Я тоже так думал. Но теперь усомнился…

Если Христос, то почему стерпел все безобразия Инквизитора, почему не возразил ему, как возражал сатане в Евангелии, не обличил, как неустанно обличал фарисеев, не изгнал, наконец, из храма Божьего, гневно и кнутом? Права не имел?… Нет, Иван Федорович, тут другое. Тут уже ваша тайна, ваш мираж и секретик. О средневековых мистериях, спускающих с небес Христа и Богородицу, вы поведали читателю. Но умолчали о том, что в тех же самых мистериях выводили и антихриста, что в одной англосаксонской поэме IX века сатана пытался не только противопоставить его Христу, по и подменить им Иисуса… Может быть, он у вас потому и молчит, что радуется. Наслаждается глубиной русского падения, дружным объединением всевозможных ересей, благодаря которым и ему, миражу, призраку, фокусу, уже можно, нет, не воплотиться – для этого пока еще не исполнились времена, – но, как там у вас, «бредом», «видением», ими-то уже можно стать. И поцеловать, сперва главного героя, затем автора поэмы, а следом за ними и всю Россию… Помните поцелуй Иуды? Печать антихриста из Апокалипсиса… тоже не поцелуй ли был?

«Не все ли равно нам с тобою, что кви про кво, что безбрежная фантазия?» – Нет, милостивый государь, не все равно! Потому что, явившись у вас, он затем стал постоянно являться в русской литературе: безбожным, ибо безразличным и бесчеловечным – у Леонида Андреева, с кровавым флагом возглавил банду революционных матросов у Блока, степным испарением маячил на горизонте у Платонова, несторианским Иешуа предстал у Булгакова… Не все равно, ибо с тех пор не только русскую литературу, но и русскую историю целовали таким же огненным поцелуем. Поцелуй этот горит не на сердце выдуманного вами инквизитора, а на всех наших сердцах, живых и мертвых! И как его отмыть, как стереть, теперь, когда уже ясно и кто поцеловал, и за что так больно поцеловал? Отмыть-то как, чтобы не горел и не жег? чтобы выбраться со дна Мертвого моря?..

Спросить – еще не ответить.

С болью за вас и за себя и со взаимным, я надеюсь, состраданием к России.

Ваш Юрий Вяземский декабрь 1993 года