Вечная мерзлота - Садур Нина - Страница 15

— Ты мне не улыбайся! Ты мне не улыбайся! — заголосила учительница, приходя в привычную ярость.

— Я и не улыбаюсь, — столь же привычно отпиралась Лена и уже теряла интерес к учительнице, уже маялась, ожидая, чтоб ее отпустили: химичка и в других местах мира была точно такой же, как в школе.

— Притащилась, сволочь, — тоскливо думала девочка, — Орет теперь. — И, как в классе, уныло ища поддержки, оглядывала двор, ловила взгляды прохожих. И машинально посмотрела на окна Лазуткиных.

Марья, перехватив взгляд, поперхнулась. Резко смолкнув, набычась, рассматривала Лену Зацепину. Вдруг увидела то, что подсознательно давно уже заметила: бледная кожа девочки тонко ровно розовела, будто подсвеченная изнутри. И хотя глаза ее, дикие и зимние, были столь пустыми, как и раньше, пробегал в них новый пристальный блеск, пробегал. «И эта туда же» — неопределенно подумала Марья Петровна, и, заметив, что Лена мучительно сдерживает дыхание, страдая от близости помойки, обрадовалась и стала нарочно задерживать девочку.

— Лена, — проникновенно заговорила Марья Петровна, — ты уже взрослая девочка, ты все понимаешь…

— Мерзости говорить станет, — догадалась Лена (учительница часто говорила в школе девочкам мерзости).

— Если тебя обижают какие-нибудь мальчики… или мужчины… ты мне сразу скажи.

— Хорошо, — кивнула Лена покорно.

— Я все-таки тебе не чужая, пойми ты, девочка!

— Я скажу, Марья Петровна, — искренне отозвалась Лена, вскидывая свои глаза на учительницу. — Ей, наверное, интересно про все такое, — догадалась она, — про гадости…

Лена вспомнила прошлый Новый Год, разъятого Деда Мороза и ввинчивающего в него Петю Лазуткина.

«Сука — холодно подумала девочка, — чуть не убила Петьку Лазуткина. Чуть не умер, чуть не застрял навеки. Сука проклятая».

Лена «гадости» ненавидела и даже простое прикосновение к себе воспринимала с отвращением. Никто никогда не касался ее. Кроме родителей. И то, когда она маленькой была. И больше никто. Никогда. Невольно отступив от учительницы, Лена прикрыла нос рукавом.

И Марья Петровна ответно подумала:

«Сука. Кочевряжится. Девочка еще. Целка. Сука».

Она тряхнула сумку, в сумке ответно шевельнулись. Марья напряглась. Шальная соблазнительная мысль шибанула в башку: сунуть сумку Ленке, послать к Лазуткиным, пусть отдаст им… что будет?!

— Можно, я пойду? — уныло попросила Зацепина.

— Иди! — очнулась Марья и, размахнувшись, зашвырнула сумку в контейнер.

Вернувшись домой, Марья Петровна хотела было пожарить окорочков себе, завалиться в кровать и позырить «серик» «Нежный яд», но внезапно сильно, до зеленой мути закружилась голова, и она мощно шарахнулась пустым животом об угол стола. От удара Марья Петровна зарыдала, и рыдая, пустая, голодная, ни в чем неутоленная, повалилась на кровать.

Привычная вонь постели подействовала успокаивающе, и полностью сотрясенная женщина уснула.

Проснулась в больное, нехорошее время дня. Не понимая, зачем, она подбрела к окну, и навалив весь живот на подоконник, стала смотреть на соседние низкие крыши (она жила на птичьем продувном семнадцатом этаже одинокой башни). Был закат. Он багрянил металлические крыши внизу, а пустое просторное небо окраины в зеленых и серых полосах снизу злобно пылало, и это пылание неожиданно встревожило Марью Петровну и как будто укусило ее где-то внутри, под грудиной. Марья Петровна позабыла включить свет спросонья, и комнату вместе с нею быстро затопила мгла. На улице было светлее, хотя и там было не светло, а сумрачно, были видны низкие дома и их пустые дворы, даже стайка бродячих собак, скользящая в обезлюдевших пустотах, а вверху и вдалеке сквозное красное небо кончалось очень-очень далеко, за какой-то низкой и мутной деревней. Одним глазом охватить все это было невозможно, тем более, что мертвый глаз неусыпно сторожил неуловимые, убегающие движения где-то сзади. И, хоть ни разу еще не удавалось обернуться достаточно быстро, чтобы что-то застать, боковой глаз не смыкал своих век даже ночью.

Устав от простора, который она видела впервые, Марья Петровна повела плечами, и чары простора ушли — Марья Петровна увидела своим живым глазом маленький грузовик, который, казалось, висел над дальней кривой дорогой. Но он двигался, он был далеко, и его движение казалось не настоящим, а придуманным самой Марьей Петровной, и это движение сразу и сильно понравилось, стало дорогим. Оно было не таким, как движение полос в небе, перекатов света и тени в зимнем воздухе и опускания дня к ночи.

Но грузовик ушел и ничего от Марьи Петровны вокруг не осталось.

Стало одинаково темно и снаружи и внутри. Марья Петровна пошарила рукой сбоку — на столе и включила настольную лампу. Она увидела свое лицо в стекле. Вздрогнув, она отошла от окна. Она включила верхний свет. Она увидела свою комнату. «Завтра лабораторная, — вспомнила Марья Петровна. — Опыты будем ставить. Лазуткин огребет по первое число. Уж я вам обещаю!»

— Уж я вам обещаю! — сказала она. Прочистила горло и повторила громко: — Уж я вам обещаю!

Постучала рукой но столу и рявкнула?

— Уж я вам это уж точно обещаю!!!

Потом послушала тишину, исподлобья озирая комнату, а затем резко обернулась вслед за своим белым глазом — но заднего движения опять не засекла. От резкого поворота обширно и глубоко заболел живот. Марья Петровна снова все вспомнила, и у нее задрожал подбородок. Тряпка, которой она подоткнулась, быстро намокала, от этого она злилась, потому что тряпок было мало и жалко. Внезапно нелепо и ненужно захотелось любить Петра. Она вытянула перед собой руки и свела их на такое расстояние, каким скромный рыбак показывает длину пойманной рыбки. «Узкий, как дерево», — мрачно подумала Марья Петровна, но вспомнила ключицы мальчика и длинные ноги с широкими коленками и маленькую попку…

— Это магнитные бури! — сказала Марья Петровна весомо. — Самочувствия никакого!

Потом передернула шкурой и послушала тишину. Была ночь. Тишина была глухой и мутной, пропитанной непонятными дальними звуками. Она зажала левое ухо, то, которое сообщалось с белым глазом. «Если я пол-вижу, то пусть я и пол-слышу?» — подумала она мстительно.

И так же, как тайное заднее движение с мертвой стороны, из зажатого уха донесся невнятный лепет, а затем тихое пение. Слов не разобрать было. Да и не совсем пение, голоса такого снаружи нигде не было в мире. «В башке у меня поет, — испугалась Марья Петровна. — Головной глист завелся в мозгах. От грязи это все…»

Учительница, поддерживая тряпки между ног, подошла к кровати, и, сопровождаемая незванным внутренним пением, рухнула на нее. Ворочаясь, чтобы спать, она твердо решила завтра же вымыть и вычистить всю свою квартирку. Глист пел фортиссимо.

Очнувшись, Петя медленно поднял руку вверх. Кисть красиво свесилась, влажно отсвечивая непросохшей еще глиной. Но выше, на третьем этаже, стоял и ходил Зиновий, и рука, надломившись, упала. Было душно, надышанно. Петя поднялся кое-как, прошаркал к окошечку. Белый блестящий подоконник был такой чистый, что наружный бег снега отражался в нем мелкой рябью, придавая подоконнику зыбкое, успокаивающее движение. Петя, глядя сквозь стекла в зиму, поднял обе руки вверх, но теперь для кружения. Заглянул себе за спину — нет ли движения там и пошел, и пошел легкими ногами. Люстра, брызжа медовым светом, кружилась над головой. Виски заломило от такого венца. (Жаркая люстра стала венцом огненным).

«Что ж, венценосность приходит, приходит… — подумалось где-то сбоку. — Ля-ля-ля.»

Петя резко стал, так что люстра звякнула летящими подвесками, мелко задрожала. Петя бросился на пол, пополз под кровать. Вытянул старый чемодан и достал сверток. Сверток он спрятал в штаны. Получилось заметно, но нечего делать. Потом побежал в столовую и взял полбатона. Хотел уже идти дальше, но в столовую вошел Зиновий.

— Кого тут делаешь? — рявкнул Зиновий рассеянно. В голосе его выли черные ветры.

Иногда Пете казалось, что отец ненавидит его, такие беспокойные черные делались его глаза — совсем ничего не отражали. И сейчас показалось, но в этот раз мальчик не ощутил смутной тоски, с любопытством посмотрел в лицо отца.