Чудесные знаки - Садур Нина - Страница 5

— А-аня.

— Да-да-да?

— А-аня-а-а.

— Да, Алеша, да.

— Вы-ы.

— Да-да-да.

— Я-а-а.

— Вы, Алеша, вы.

Любопытство у мальчиков было к подвалам и крышам. Но Алеше все это заменил один дворник, таинственный полудурак Дырдыбай. Дырдыбай нес корявую руку, полную ключей, отмыкал недоступное: «Не трогай, убьет». Алеша, как ветерок, подлетал за сутулой спиной Дырдыбая танцуя, тянулся на цыпочках, заглядывал в «не подходи». Там вились провода и шипели, посверкивали. Дырдыбай в них потыкает, повздыхает, топчась на месте, и снова закроет на ключ. Алеша вспорхнет, улетит, из кустов внимательными золотыми глазами следит за корявым. Алеша оглядывал мир, слушал свет, кровь в своем теле. Алеша не знал, зачем ему дразнить смутного татарина желтоватого. Алеша нарочно выйдет на детскую площадку и на высоких железках для физкультуры как-нибудь так разляжется весь. Дырдыбай засопит, еще ниже склонится над метлой. Алеша лежит, дремлет кошачьим глазом. Дырдыбай скребет землю. Алеша качает сандалию на пальцах ноги. Дырдыбай окурки, бумажки все соберет. Алеша качает-качает сандалию на кончиках пальцев. Дырдыбай гладит, гладит травку метлою. Алеша уронит сандалию в тишине. И бросит метлу Дырдыбай, и взревет, и погонится, но где уж там — холодный веселый Алеша давно уж взвился и с тополя дразнит: «Дядька, дядька, подай мою тапку!» Плещутся листья у тополя, плещется смех в золотом лице мальчика. Воздевает сильные руки татарин к тополю, к небу, о аллах! отдай мне мальчика и ударом ноги своей выбью сердце ему! мутнеет, зеленеет лицо татарина нерусского черного: «Вот, смотри, пойду к твоей матери!» Замолкает Алеша, забывает о смехе, внимательно смотрит на татарина, пьет глазами лицо косое дымное, печальный ясный делается мальчик, зыбкий веселый делается татарин, посверкивают в лице его остры звездочки, это тень листьев по лицу, зеленоватый морок летнего света на лице нерусского человека, на лице, воздетом к твоей пятке, не дразни, Алеша, татарина, но где уж там!

— Ты поешь, ты избегался весь. И рубашку вот чистую на. Тебе девочки все звонят.

— Я это не буду есть. Я не люблю суп.

— Ну сам приготовь, Алеша, сам, что хочешь.

— Мне баба Капа вкусно готовила, пирожки, а ты ничего не умеешь!

— На вот, купи себе пирожное.

И уходила к себе тосковать. Алеше делалось смешно. Алеша сужал золотые глаза и хихикал и в стену глядел. Он видел, как мама сидит за стеной, сидит и глядит золотыми глазами и карандаши перекладывает на столе у себя, вазочку передвинет. Встанет такая мама и к окну подойдет, ляжет всем телом на стекла окна, мама такая мама. Алеша сужает глаза, усмехается, птичка прыгает по плечу Алешиному, целует ему щеку, щиплет, Алеша рассеянно целует птичку, пойдет, в кружок запишется фехтования.

— Мам, смотри, я первое место занял! — воскликнет Алеша. — Смотри, какая красивая грамота!

— Умница мой, — скажет мама, поцелует Алешу в лоб. — Погоди-ка. — Задержит губы на лбу его. — Нет, показалось… температуришь ты, нет? Покажи горло.

Алеша покажет язык

— Так нельзя с матерью, — серьезно и печально покачает она головой.

Алеша сужает глаза, пьет зрачками лицо ей. Опустит глаза, усмехнется.

— Ну прости, я не буду, я не хотел.

Алеша думает: «Вырасту большим, стану главным, всего маме куплю. Мама, давай с тобой в зеркало будем смотреть, посмотрим нечаянно, пойдем как будто к окну что-нибудь взять, ты скажешь: „Пойдем, Алеша, я тебе сама покажу, раз ты не веришь, там оно лежит, на белом нашем подоконнике“. Я скажу: „Ну пойдем же, пойдем и увидим, что нет, не лежит!“ Мы пойдем мимо зеркала и нечаянно вскинем глаза и посмотримся в зеркало и замрем. Будем зеркало пить зрачками острыми, будем пить пить пить и уйдем в него и станем два маленьких мальчика».

Буранный мой, туманный мальчик мой, некрещеная грудь.

Мама бродит по квартире, годы идут затуманенные.

В телевизоре покажут калечку, сросшихся девочек, Алеша смеется. Мама хмурится на Алешу, переключает программу. Подростки приходят к Алеше, Алеша покрикивает, командует. Или прикажет маме: «Будут звонить, отвечай, что умер».

Мама рассеянно замечала порой: «Алешка, какое злое сердце у тебя». Алеша опускал глаза, к плечу своему склонялся, птичка целовала Алешу. Но и птичка, птичка тоже была злая! Злая оказалась птичка-то зелененькая! Она бросалась в лицо всем, она проносилась, она никому не отдавала Алешу, она прыгала у него на плече, ругалась, злилась, топталась, целовала его щеку, щеку его, Алешину. Она кусала Алешины губы в кровь. Мама отмахивалась, птичка мелькала назло.

Мама жаловалась: «Слесарь пришел, ничего не сделал, краны текут, как текли, взял украл маникюрные ножницы». Алеша злился розовых острых ногтей маминых. «Правильно слесарь украл. Ты сделаешь маникюр и сидишь у окна, а за окном наискось ветер», — но сказать такого не смел, почтительный ласковый сын. «Надо сказать в ЖЭК», — говорил. Мама пугалась: «Не смей! Ему будет!» Усмехался Алеша от мамы такой. Бегал по улице, улюлюкал с подростками, злые шалости, природа окраин. Стекла в траве. Рощица, полупустырь, терпеливое небо. Жгли почтовые ящики у некрасивых, застиранных, нищих. На красивых смотрели печально, замолкая, когда проходили те. Ни в кого не влюблялись.

Мама отмахивалась рукой. Птичка мелькала назло.

В неприютном Беляеве в шесть утра выходили люди в студеный воздух. Оскальзывались на стылой земле, в автобусах согревали друг друга нечаянно.

В ясной душе мама поливала лимон. Целовала Чику. А в смятении смотрела в окно: там в шесть утра оскальзывались терпеливые люди на стылых просторах. Воздух летал за окном, выл от неба до самой земли.

Врывались к маме с Алешей под тихую музыку радио. Вечером. После работы. Мы из автобусов, недр, контор, того вон завода.

— В нашем гастрономе дают сырки и сосиски. Если прямо сейчас побежите, успеете.

Мама, ахнув, роняла лицо в ладони. «Алеша, почему, я не понимаю, почему они врут? И лифт ведь сломался, а не поленились, по ступенькам взбежали к нам через все этажи, запыхавшись, наврали про сосиски и про сырки. Алеша, почему они лазают по нам с тобой своими глазами?»

Алеша опускал лицо свое к плечу, целовал злую птичку.

«Алеша, а кто эти чужие летчики стоят и стоят на нашей площадке? К кому они?»

Алеша целовал свою птичку, птичка кусала Алешины губы в кровь.

«Кто прислал эти ветки жасмина, Алеша? Посмотри, как ломали грубо, зло так ломали. Я боюсь этих веток, убери их».

Алеша бросал жасмин в окно, жасмин долго летел, кружил себе, Алеша смеялся, ничьи летчики снизу смотрели, как смеется Алеша, как жасмин опускается медленно на лица побледневшие летчиковы. Умирали.

Сужать золотые глаза два дрожащих смертных зрачка пустокипящий сад мой.

То зима то лето в нашей жизни то зима то лето. То лето и та зима. Та зима зима слаще лета горше скуки нежной скуки пустокипящей юности мама. Неправильная такая была. По-своему мир понимала понимала как вечер а не как мама, горевала как сумерки вечера, взяла взялась опять за горячую голову по-ошла шатаясь забыла про лифт семнадцать этажей прошла, плачущий рот, останавливалась постоять у окон подумать про жизнь про метель про лето было лето я помню мы с мамой смотрели в окно, вдруг задуло метелью мы ахнули пальцы друг другу пожали взволнованно и снова впились уже неотрывно: метелило прямо по купам широко зеленых дерев по роще по мелким цветочкам обочин по запутанным зарослям пустырей и по кротким и нежным полям, по самый край мира метели ласково, остужало, зелень дрожала от жадности встречи, и вдруг перестало. Мы испугались, что все, но тут выплыло солнце и ахнули люди в Беляеве: рассверкалось зеленое лето румянцем зимы! Все догадались — доказательство. Небывалая жизнь. Мама вспомнила про чу-уд-ный день то-ого лета, за-ахо-тела еще. Стояла у око-он площадок, желтоватые е-ей виделись какие-то уходящие-е пятна света в стеклах напротив и далекие синие те-ени на бледной земле это-ой зимы. Дуло по са-амой земле. Сдувало снежок к остановкам. А на краю-у мира-а клубился заво-од. Остуды жду я терпеливо непонявшая и ослепшая, ду-ума-ла мама моя-а.