Кожаные перчатки - Александров Михаил Владимирович - Страница 62

— Слушай, браток, не много ль ты наездил? Расплатиться найдется чем?..

Мы остановились у дома с балкончиками и широкой, как ущелье, аркой ворот. Таксист, парень моих лет, а может, помоложе, с сомнением покосился на счетчик, потом на меня. Очень уж у многих мы останавливались домов, и каждый раз я выходил и говорил ему одно и то же: «Поехали». И называл новый адрес.

Найду… В конце концов, я здорово отупел от неудач, и это отупение было само по себе почти спасением, потому что уж не так били лицемерные или раздраженные вопросы через цепочку двери: «Таня? Нет, ничего не знаем, к сожалению…»

Всегда я любил ночную Москву. Но не знал я, что она может быть совсем другой, почти враждебной, что эти широкоплечие дома могут выталкивать тебя на улицу и, вытолкнув, снова смыкаться, неприступные, отчужденные: ты, парень, не наш…

Мы стояли у дома с балкончиками и дальше ехать было уже некуда. «Зайду в последний раз, — сказал я. — Ты уж меня не жди. Сколько там набежало?» Таксист еще раз покосился на счетчик, зажег для верности лампочку в пассажирском отсеке, назвал сумму. «Да, — сказал я, — ты прав, друг. Столько денег у меня нет». — «Может, дома есть?» — «Нет, — сказал я, — дома тоже нет денег. Не возьмешь ли вот шляпу? Она совсем новая…» — «Пижон ты, — сказал тот. — На черта мне твоя шляпа?..»

Я пошарил еще в карманах. Попалась под руку какая-то коробочка. Да ведь это мышонок Петьке… Была еще какая-то мелочишка и ключи. «Ты живешь-то здесь? Давай покуда, что наскреб, как-нибудь заеду, отдашь остальное. Скажи только в какую квартиру…»

Я сказал, что живу не здесь, что живу отсюда далеко, там, откуда мы с ним отправились колесить по Москве.

— Ладно, — сказал парень, подумав. — Давай сюда, что у тебя гремит…

Он, не считая, сунул деньги в карман и выключил счетчик. Мне хотелось сказать ему что-то доброе, поблагодарить, по крайней мере. Но тут же я забыл о его существовании и поплелся к подъезду.

Без надежды, только потому, что мне припомнился еще и этот адрес, я позвонил у двери с медной, хорошо начищенной дощечкой: «Павел Михайлович Ладыженский».

Не отзывались довольно долго. Я подумал, что его, вероятно, еще нет дома, не пришел из театра и лучше подождать на улице. Позвонил еще раз на всякий случай и хотел уходить.

И вдруг услышал голос Тани. Она спросила: «Кто звонит?» И это было настолько неожиданным, нелепым, радостным, что я не смог ответить, и зарычав что-то, застонав, прижался головой к двери.

Таня повторила: «Кто звонит?» Я стоял, прижавшись головой к двери, не понимая, не желая вовсе ничего больше понимать, знал только, что они здесь, мои, здесь, за этой дверью, нашел!..

Нашел! Я забарабанил в дверь кулаками и закричал: «Танька! Да это ж я, боже мой, Коля!..»

Стало тихо за дверью. Я услышал, как быстро побежали куда-то вглубь квартиры ее шаги. Я стоял, ждал и смеялся. Я смеялся, потому что вот сейчас, через минуту выйдет Таня и все это страшное останется где-то позади…

Я смеялся: что ж ты, дуралей, сходил с ума? Когда все так просто… Вот же она, Таня!..

Я все еще смеялся, когда тихо щелкнул французский замок и дверь отворилась ровно настолько, насколько позволяла цепочка.

В щель я почему-то увидел Павла Михайловича. Я уже забыл, что звоню в его квартиру. Павел Михайлович был в халате, слегка румяный, видно только что встал с постели. При чем тут он? Я отшатнулся. Чепуха какая-то! Я стучался в дверь его квартиры, но теперь не понимал, как он тут очутился, когда — Таня?..

Я все еще улыбался, но он не улыбнулся в ответ. Он смотрел на меня одним глазом, второго не было видно в узкую щель. Павел Михайлович сказал: «Добрый вечер…», спросил после коротенькой паузы, как всегда немного картавя и растягивая слова, чем он, собственно, обязан таким поздним визитом?

Чепуха продолжалась.

— Таня! — сказал я. — Извините, конечно, Павел Михайлович, но я только что вернулся из-за границы, смотрю: дома никого… Где, думаю, они? А они вон где!

Не понимал я, почему он разговаривает со мной, не снимая с двери цепочки, когда тут Таня и Петька. Все это было нелепо, даже неприлично. И я принялся рассказывать, заглядывая через цепочку, туда, в щель, все стараясь увидеть Таню, как искал, понимаете, по всей Москве моих, наездил, понимаете, чертову уйму денег, хорошо еще таксист попался свой парень…

— Все это крайне занимательно, — прервал мои излияния Павел Михайлович. — Но я, простите, смертельно хочу спать…

— Слушайте, Павел Михайлович, — засмеялся я, — ну уж, может быть, хватит? Позовите, пожалуйста, Таню!..

— Зачем? — он не моргнул глазом. — Татьяна Аркадьевна давно легла почивать… Час, простите, поздний, как я уже вам сказал…

Только теперь до моего сознания стало доходить — и этот халат, и то, что час поздний, и эта стальная цепочка, и то, что Таня все не идет…

Не могу я спокойно вспомнить того, что последовало потом. Не забыл. Каждый раз, когда вспоминаю, начинаю совсем некстати краснеть и сжимать, вовсе уж некстати, кулаки.

Одним ударом я мог пробить дверь вместе с ее стальной цепочкой. Одним ударом я мог смести с дороги человека, который, как я, наконец, догадался, украл у меня моих, Таню и Петьку и посматривал одним глазом, как мучается на лестничной площадке здоровый молодой человек, годный ему в сыновья.

Почему я его не ударил? Потому что все еще надеялся.

Я просил его, если уж так, позвать хотя бы на минуту Таню, пусть я увижу ее только издали, пусть она мне что-нибудь скажет, а я не стану даже разговаривать, если он не хочет. Я просил этого человека, с любопытством наблюдающего за мной и для этого чуть пошире приоткрывшего щелку, обсудить, так сказать, по-мужски, нельзя ли мне, если уж все так, хоть иногда видеть Петьку?

— Не говорите нет, Павел Михайлович. Не торопитесь… Пускай не сейчас, когда-нибудь…

Он смотрел и молчал. И мне почудилось, будто все вовсе не так уж страшно. Но, когда я сделал движение к двери, он поспешно прикрыл ее и тут же навесил цепочку. Он, кажется, воображал, что играет с опасностью, и это его занимало…

Я почувствовал, что меня начинает одолевать, подступает к горлу, душит злоба, которой я еще не испытывал никогда. Сами сжались кулаки.

Он все это видел, сказал: «Спокойно, голубчик! Не надо сцен».

И совсем захлопнул дверь.

Потом была тишина и кафельный, в черно-белую клетку пол перед глазами. Не знаю, долго ли я просидел, припав головой к двери.

Почему-то я не очень удивился, что таксист еще не уехал, что машина, старенькая, езженая, еще стоит у дома, порядком занесенная снежком, падавшим так обильно, будто он спешил все закрыть собой, перекрасить, перепутать.

— Приятель! Долго ж ты копошился… Садись, ладно там…

Я завел часы, когда оказался дома. Время пошло дальше своим ходом.

И в общем, ничего больше не случилось в ту ночь. Только, думаю, жильцы нижней, под нами, квартиры помянули меня спросонья нехорошим словом, когда над их головами раздался непонятный грохот.

Это я разбил, к чертовой матери, свое гипсовое изображение. Поднял, его над головой, хватил об пол, да еще топтал ногами, пока не превратил в порошок.

Время стремилось куда-то, упругое, деловитое, как походка москвичей по утрам.

Всех нас ждала близкая военная беда. Понимая сознанием ее неизбежность, сердцем мы были еще просты, больше любили, чем ненавидели. Вероятно, это вообще свойственно природе здорового человека — больше любить, чем ненавидеть.

Были у нас свои беды. Когда они наваливались, казались огромными, но никогда не казались безнадежными.

— Рот нам разевать никак нельзя… Запомните на будущее.

— Уж теперь во как запомню!

В комнате высокий потолок, на стене, в раме, Владимир Ильич Ленин, читающий «Правду». Со мной разговаривает человек, которого я вижу в первый раз в жизни, но который, как мне потом думалось, заранее знал обо мне все: что было, чем сейчас живу и что со мной будет дальше, когда я уйду из этого кабинета.