Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович - Страница 42

— Осмотрите. — Василий Петрович кивает мне.

Через семь минут мы уже сидели в хирургическом кабинете поликлиники.

— Все-таки я не согласен, — сказал Гринин. — У больного явный аппендицит!

— Вы тоже нашли аппендицит? — спросил у меня Василий Петрович.

— Упадок сердечной деятельности, — сказал я.

— Сердечный приступ? — Гринин встал с кушетки. — Ну, знаешь, это… это…

Василий Петрович, улыбаясь, глядел на Гринина и вдруг сказал так, будто был старше его не на пять, а на целых двадцать пять лет:

— Юрочка, не дурите!

— Нет, нет!.. Остаюсь при собственном мнении. Конечно, терапевтом я быть не собираюсь, но… — Гринин вытащил портсигар, открыл, сосчитал папиросы, закрыл. Он держал портсигар перед собой и изучал его блестящую поверхность. Интересно, это золото или анодированный металл?

За окном по чистому небу разливалась бледно-розовая заря. Пропело сразу несколько петухов.

Перед уходом из поликлиники Юрий сказал:

— Василий Петрович, ну что это за дежурство? Совсем неинтересно!

— Вам хотелось, чтобы кто-нибудь попал под электровоз?

— Что вы! Вы не так меня поняли.

Когда мы выходили из поликлиники, возле регистратуры уже стояли люди. Они хотели попасть первыми на прием. В кабине санитарной машины сидел наготове шофер и читал учебник физики для восьмого класса. Это уже был не тот шофер, который дежурил с нами ночью. Этот был аккуратно причесан на пробор и носил галстук.

Улицы города оживились. Народ спешил на работу. Проехал фургон с хлебом. Его тащила похожая на слона лошадь. Пробудившись, закричал электровоз. Протяжным гудком отозвалась фабрика.

— Как дежурство, Юра? — спросил Каша, пофыркивая над умывальником.

— Знал бы, не навязывался Николаю. Считай, ночь потеряна. Ни пользы, ни удовольствия.

В этот день я дежурил по больнице, и мне очень не повезло.

Только сел я ужинать, вбегает санитарка Маша из терапевтического отделения, та самая, у которой тридцать три ухажера и которая никак не может выбрать из них достойного жениха.

— Вас Вадим Павлович. Скорее!

Оставив на столе ужин, я бросился за нею.

Вадим Павлович сидел возле больного в седьмой палате. Больной задыхался от удушья. Вадим Павлович собственноручно держал подушку с кислородом. Кивком головы он подозвал меня к себе.

— «Скорая» привезла какого-то пьянчужку, — тихо сказал он. — Я занят. Астматик. Не могу отлучиться. Взгляните, пожалуйста, на привезенного. Если он ничего, пусть везут домой. А если плох, оставьте в больнице.

Машина стояла во дворе, напротив главного входа. Задние двери открыты, на носилках гладко выбритый седенький старичок лет под семьдесят. Возле него фельдшерица в белом халате. Но не та, с которой мы дежурили в последний раз.

— А, доктор! Вот посмотрите, пожалуйста, — обратилась она ко мне. — Пенсионер Новиков. Алкогольное опьянение, а возможно и…

Я не стал выяснять, что думает она в отношении диагноза. Но ее фраза, оборвавшаяся на «и», не осталась незамеченной. Я особенно тщательно осмотрел старика. Измерил пульс, кровяное давление, выслушал сердце и легкие — все как будто бы нормально. Только вот ничего не отвечает, спит. И пахнет водкой.

— Везите домой, — сказал я. — Проспится, и все войдет в норму.

— Значит, не оставите? — спросила фельдшерица.

Мне запомнились ее умные глаза. Может быть, спросить? Но я сказал:

— Нет. Везите домой.

— Тогда вот тут распишитесь. — Она подала бланк.

Я расписался и со спокойной душой направился к Вадиму Павловичу.

Я доложил ему, и он сказал:

— Молодец. Хвалю за оперативность. Вы знаете, не терплю пьяных. И почему не повысят цену на водку раз в пять?

Всю ночь мы проканителились возле больного с бронхиальной астмой. Астматическое состояние удалось снять. Больной начал свободно дышать. Зато сами мы очень устали, глаз не сомкнули. Отоспимся после работы!

Утром мы с Вадимом Павловичем сдали дежурство и разошлись по своим местам.

Я был в своей палате, на обходе, когда прибежал служитель морга, вызвал меня в коридор.

— Вадим Павлович просит вас немедленно зайти.

Прихожу и чувствую, что колени мои задрожали.

На столе для вскрытий лежал гладко выбритый старичок Новиков, которого я вчера смотрел в карете «Скорой помощи».

— В чем дело? — спрашиваю.

Вадим Павлович подводит меня к столу. С минуту смотрю на старичка, потом перевожу взгляд на Вадима Павловича.

— Как же так?

Он пожимает плечами, говорит:

— Что бы ни оказалось на вскрытии, по головке нас не погладят. Минус поставят за поведение. Надо было его, конечно, положить в больницу.

— Но ведь… — начал я.

— Знаю. Никаких объяснений, ученый муж, — перебил Вадим Павлович. — Давайте раньше вскроем.

Через сорок минут причина смерти была ясна: кровоизлияние в мозг.

— Что же теперь? — спросил я.

— Похоронят, и все, — сказал Вадим Павлович. — Ему шестьдесят девять лет. Выпил, сосудик в головном мозгу лопнул — вот вам и кровоизлияние, моментальная смерть. Если бы и в больницу положили, все равно бы умер. От кровоизлияния никуда не уйдешь, когда в шестьдесят девять лет ты напился до потери сознания. Он не отвечал на вопросы?

— Конечно, нет! — ответил я.

— Ну, так чего же?.. Одно плохо — что я сам не посмотрел вслед за вами. Но вы не думайте ничего плохого, товарищ, — сказал Вадим Павлович. — Вашим показаниям я верю как своим собственным.

Я возвратился в отделение в подавленном настроении.

Скоро вся больница узнала о смерти Новикова. И рядом с фамилией умершего упоминался Вадим Павлович и «студент в кителе».

Тяжелое пятно легло на душу.

Случай смерти старика Новикова разбирался на врачебной конференции. Нас, студентов, тоже пригласили. Все шишки, правда, свалились на голову Вадима Павловича. И, как он ни защищался, ему все равно строго указали, что он и сам должен был осмотреть старика, а не передоверять практиканту. Правильно, он, может быть, все равно умер бы, и все-таки дежурный врач обязан был найти несколько минут для осмотра больного. Практикант мог эти несколько минут посидеть у постели астматика.

По моему адресу не было сказано ни слова упрека, наоборот, Чуднов даже похвалил меня за то, что я измерил Новикову кровяное давление в машине, выслушал его сердце и легкие и записал все это в амбулаторной карте. «К вам, Николай Иванович, претензий нет никаких. Сделать больше того, что вы сделали, вы не могли», — сказал Чуднов.

Но разве это меня успокоило? Остаток дня и почти вся ночь прошли в тяжелых размышлениях, от которых я всегда устаю больше, чем от любой другой работы. Я лежал на кровати, не раздеваясь, и слушал через открытое окно ночной город. Он дышал ровно, медленно. И мысли тянулись медленно. «Бездарность. Отправить умирающего отсыпаться…» Невдалеке прогромыхивали поезда, и я по движению звуков определял, идут ли они в Москву или из Москвы. Захотелось уехать. «Устал, Захаров?» — «Нет, не устал. А просто понял: Золотов прав, тысячу раз прав, воробьи мы, и больше ничего».

Самолеты почти беспрерывно бороздили воздух. Казалось, это тракторы сеют рожь. Глухой ровный рокочущий шум. Воробьи… воробьи… Я проснулся от холода и закрыл окно. Было уже утро. Синицы, предвещая еще больший холод, запорхали в кустах перед окнами. Одна постучала клювом в стекло, но, заметив меня, улетела. По двору школы прошли в замасленных спецовках двое рабочих. Каша и Гринин спали. Пусть спят, пока спится. Кто знает, сколько бессонных ночей у них впереди.

Коршунов, видимо, по-настоящему поверил в Гринина. Иначе бы не оставил его старшим в поликлинике. Самого Коршунова срочно вызвали в отделение.

— Юрий Семенович, оставляю вас за себя, — сказал он, уходя. — Вместе с Николаем Ивановичем принимайте больных. Не срывать же нам прием в поликлинике? То, что не сумеете сами, оставьте. Я приду — доделаем общими силами.

— Можете быть спокойны, Василий Петрович! — Гринин сел в кресло Коршунова, простое жесткое кресло, которое часто можно встретить в больницах и поликлиниках. Сел и руки положил на стол. Рукава халата закатаны до локтей. Так он сидел минуты три. Потом, наверно, понял, что поза Коршунова ему не очень-то подходит, вышел из-за стола и принялся за дело.