ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны - Сондерс Фрэнсис - Страница 33

Но Джоссельсон никогда не был полностью доволен «Двадцатым веком». «В журнале не было жизни. Он не был верным средством», - отметила жена Майкла Джоссельсона Диана [235]. Атака Гудвина на «Нью Стейтсмен» прошла успешно, но его журнал не сделал всего необходимого для решения проблем, указанных Набоковым в письме от 19 декабря 1951 года, в котором тот сообщал о «сильном недовольстве» Международного исполнительного комитета. «Мистер Спендер предложит вам и вашему редакционному совету срочные и важные изменения, которые полностью одобрили Ирвинг Браун, де Ружмон и я», - со строгостью писал Набоков [236]. Эти изменения должны быть осуществлены немедленно, добавил он, иначе поддержка Конгресса может прекратиться. Гудвин резко ответил на это в письме от 31 декабря: «Ни для кого не будет пользы, если журнал перестанет быть независимым... [журналу] должно быть позволено работать свободно, без того, чтобы его «дёргали за верёвочки» [237].

У Гудвина дела шли всё хуже и хуже. В январе 1952 года Спендер, отправивший ему короткое письмо об отставке, находился в самом центре процесса, который выглядел как переворот по свержению Гудвина с поста секретаря Британского общества. Спендер в пику Гудвину сам ушёл в отставку за несколько недель до этого, вместе с Вудро Уайаттом (Woodrow Wyatt) и Джулианом Эймери, и сказал Набокову, что едет в Париж, чтобы там объяснить причины своего поступка. Там он убедил внутренний круг Конгресса в том, что британский филиал не может нормально функционировать под руководством Гудвина, и получил указания о его отставке, которые сейчас же отправил Гудвину. Гудвин, в свою очередь, обвинил Спендера в увольнении Уайатта и призвал Набокова держать Спендера «в пределах допустимого». Но Гудвин всё же вынужден был уйти в отставку. Спендер вернулся в Исполнительный комитет, который теперь находился под контролем Малкольма Маггериджа и Фредрика Уорбурга (Fredric Warburg), с Тоско Файвелом (Tosco Fyvel), «плетущимся в хвосте как составляющая часть троицы». Для человека, который постоянно характеризовался как бесцветная и безобидная личность, Спендер проявил твёрдую решимость получить то, чего он хотел от этой ситуации [238]. У.X. Оден называл его «святым дураком из романов Достоевского» и «пародией на Парсифаля». Ишервуд (Isherwood) отзывался о нём как о «сугубо комичном персонаже», который открыл истину через фарс. Другие находили в нём «судорожную бестолковость» (Йен Гамильтон - Ian Hamilton) или «непрочный ум, смутный, сумеречный, подёрнутый дымкой», в котором «ничто не имеет чётких очертаний» (Вирджиния Вулф - Virjinia Woolf). В жизни, полной противоречий и неопределённости, Спендер выработал в себе талант скрываться за этим сомнительным ореолом.

Отставка Гудвина была ударом для Джоссельсона, который вместе с ним потерял прямой контакт с Департаментом информационных исследований (ДИИ). Но ДИИ вскоре восполнил этот недостаток, введя своего человека - Джона Клюза (John Clews) в состав Британского общества в качестве генерального секретаря. Вскоре Клюз стал использовать своё положение для распространения материалов ДИИ. Он писал Набокову в июне 1952 года, что у него был «долгий разговор с Ханной Арендт (Hannah Arendt), и я познакомил её с одним или двумя нашими экспертами из Министерства иностранных дел, чтобы обеспечить её материалами, необходимыми для новой книги... Если Вам известны ещё какие-либо люди, находящиеся здесь и желающие приобрести такие же знакомства, как и доктор Арендт, просто дайте мне знать, и я устрою это» [239]. Клюз также отправил материалы Джоссельсону, напомнив ему (как будто в этом была необходимость), что документы могут быть свободно использованы, «но их источник не должен стать известным».

С назначением Клюза проблемы Британского общества, казалось, временно разрешились. Тоско Файвел, редактор «Трибьюн» (Tribune), и ключевые члены руководящего комитета Конгресса согласились «поддерживать тщательное наблюдение за положением дел в Лондоне». Но Джоссельсон всё ещё не был удовлетворён. Публичная критика Конгресса Хью Тревором-Роупером после его торжественного открытия в Берлине оставила в наследство подозрения, и многие британские интеллектуалы не желали отождествлять себя с организацией, чьё реальное происхождение виделось им сомнительным.

Проблема была в том, что казалось, будто рука американского правительства протягивается к их пирогу. «Мы шутили об этом, - рассказывал один из сотрудников Британского общества за свободу культуры. - Мы приглашали друзей на обед, а когда они предлагали заплатить, мы говорили: «О, нет, не беспокойтесь, платят американские налогоплательщики!» [240]. Многих нужно было убеждать в привлекательности таких соблазнов.

В начале 1951 года Набоков отправил Ирвингу Брауну конфиденциальное письмо, в котором изложил план проведения масштабного фестиваля искусств. Используя нескладные синтаксические конструкции (английский Набокова никогда не отличался изысканной стилистикой и безупречной грамматикой, что с полной уверенностью можно сказать о Джоссельсоне), он объяснил, что его цель заключалась в налаживании «первого тесного сотрудничества передовых американских творческих организаций в Европе с европейскими аналогами, а также с представителями американской и европейской индустрии искусств на условиях полного равенства.  Оно призвано оказать самое благотворное влияние на все области культурной жизни в свободном мире, поскольку направлено на демонстрацию культурной солидарности и независимости европейской и американской цивилизаций. В случае успешного проведения оно поможет разрушить тлетворный европейский миф (успешно поддерживаемый сталинистами) о неполноценности американской культуры. Это будет вызов со стороны культуры свободного мира бескультурью тоталитарного мира, источником мужества и «морали возрождения», в частности для французских интеллектуалов, поскольку придаёт смысл и целенаправленность неорганизованной и разобщённой культурной жизни Франции и большей части Европы» [241].

Реакция Брауна на эту затею была нерешительной, впрочем, как и реакция де Новилля и Ласки. Набокову пришлось использовать всю силу своего убеждения, чтобы получить одобрение, а также огромные суммы денег, необходимые для проведения «фестиваля мечты». Ласки всегда чувствовал себя некомфортно рядом с Набоковым, которого он презрительно называл «денди революции»: «Такие люди, как Ники, абсолютно потеряли рассудок от фейерверков, побрякушек и кутерьмы». Ласки, будучи идеологом Сити-колледжа (City College), с трудом принимал уникальный бренд аристократичного богемианизма Набокова. Однако даже он не мог не признать, что план Набокова по «внесению нотки экстравагантности, живости, созданию рекламной шумихи, распространению пропаганды, запуску фейерверков и элементов Масленицы либо использованию чего-нибудь другого, что может расшевелить публику, и не только продемонстрировать мрачных и напыщенных очкариков-интеллектуалов, преисполненных собственной важности, а любящих повеселиться эстетов», может принести «позитивные результаты» [242].

Реакция Тома Брейдена, руководителя Отдела международных организаций (Intarnational Organizations Division), была более оптимистичной. Заявление Набокова о том, что «никакую идеологическую полемику в отношении состоятельности и смысловой наполненности нашей культуры нельзя сравнивать с продуктами этой культуры как таковыми» [243], сразу же нашло отзыв у Брейдена, который не так давно смотрел в Варшаве пьесу, поставленную под покровительством Государственного департамента, и нашёл её «отвратительной, как и другие, ей подобные. Она не впечатлит публику в Ватерлоо, Миннесоте, не говоря уже о Париже. Как оказалось, Государственный департамент был совершенно некомпетентным? Его сотрудники не были специалистами в этой области, не умели в полной мере использовать имеющиеся ресурсы, и всё, что они делали, было третьего или даже четвёртого сорта» [244]. За несколькими заслуживающими внимания исключениями (например, выставка Фрэнка Ллойда Райта, которая прошла в разных городах Европы в 1951-1952 гг.), этот приговор культурным инициативам Государственного департамента был обоснованным. Разве можно кого-либо впечатлить, выставляя в витринах с целью прославления американского образа жизни «изделия из нейлона, произведённые в Соединенных Штатах Америки»? И была ли «простота и невинность» певиц камерного хора колледжа Смита с их «свежим очарованием и белыми нарядами» достаточной, чтобы убедить французскую публику в том, что культурный центр сместился в Америку? [245] «Кто пойдёт на фотовыставку, прославляющую Америку? - задавался вопросом Том Брейден. - Я считаю всё это белибердой. Если вы собираетесь чего-либо достичь, показывайте лучшее. Мы с Алом (Алленом Даллесом) понимаем это. Это звучит несколько высокомерно, но так и есть на самом деле. Мы понимаем. Мы кое-что понимаем в музыке и искусстве, чего нельзя сказать о Государственном департаменте» [246].