Телеграмма - Болотовский Михаил - Страница 7

- Есть хорошее начало, - сообщила Степанида. - Типа, мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары. Все-таки он человек с тонким вкусом.

- Кондаков? - не удержалась Ирина.

Тут я цыкнул на нее, и жена снова погрузилась в чтение "Диены". Но роковое имя уже было произнесено.

- Балаховский, - жалобно заныла Самохина, - а может, все-таки посидишь у меня ночью? У меня "Сибирская" есть, я пельменей сварю в чайнике...

- Что мне твоя "Сибирская"? У Галимова шесть литров башкирского спирта есть.

- Да? Тогда я, наверное, вправду у него переночую. Или у Гурко. Хотя они оба приставать будут. Еврей да татарин - два сапога пара.

- Ты белены объелась, Самохина? - всерьез разозлился я. - Во-первых, Кондакову сегодняшнего скандала хватило по уши, не полезет он к тебе. Во-вторых, Галимов не татарин, а башкир, ты сама сказала...

- Ну, башкир, один хрен.

- ...А в-третьих, Гурко - потомственный русский дворянин и правнук фельдмаршала. Он князь, да будет тебе известно.

- Ой, прям! - каким-то невероятно развязным тоном сказала Самохина. - Упасть и валяться. Гурко - князь! Это же псевдоним, лапа! Его фамилия Гурфинкель. Ты на нос ему посмотри.

- Причем тут нос? Почему Гурфинкель? - растерялся я.

Жена уронила "Диену" и нервно захохотала.

- При том и нос, что Гурфинкель, - продолжала Степанида. - Ты меня знаешь, Балаховский, я не антисемитка, я с Раей Шехтман дружу, и с Меркиными. И когда Шифриновича исключали, я воздержалась, ты помнишь. Просто не люблю, когда срули под русских косят.

- Он же Иванович! Что, Сруль Иванович?

- Израилевич, - поправила Степанида.

Превращение Александра Ивановича Гурко в Сруля Израилевича Гурфинкеля подействовало на меня угнетающе. И так сумасшедший день, а тут еще... Перебор, ох, перебор...

- Впрочем, - сжалилась Самохина, - насчет Сруля и Израилевича - это для образности. Но уж конечно не Иванович. А что Гурфинкель - руку на отсечение.

- Смотри, что выходит, Степанида, - переведя дух, сказал я. - В нашем гребаном ДТП имени товарища Райниса кроме тебя и Кондакова русских нету вообще.

- Галимов русский.

- Какой он русский, если он башкир?

- Ну, башкир ведь, не еврей. А Петров?

- Петрова исключаем. Он, как оказалось, в душе узбек.

- Ты к чему клонишь? - насторожилась Степанида. - К тому, что я должна по причине славянского братства переспать с этим козлом Кондаковым?

- Да не надо с ним спать! Просто я к чему... ну, постичь мотивы... не случайно он к тебе ломится. В чуждом окружении он чует родственную душу.

- Это я и без тебя понимаю, - сказала Степанида.

- Полседьмого, - вмешалась жена. - Вы писать-то будете?

Степанида насупилась.

- Будем! - решительно сказала она. - Давай, Балаховский, пиши про шелест волн.

- Цыц, Самохина, - огрызнулся я. - Ты посиди тихо. Сам напишу.

Степанида, конечно, не сидела тихо. Она включила телевизор.

Вообще-то в писательских Домах телевизоров не держали. Считалось, что они отвлекают мастеров художественного слова от творческого процесса. Правда, ходили слухи, что в номерах у секретарей Союза стоят многопудовые "Рубины". Тут я ничего не могу сказать. Однажды меня затащили в такой номер, хозяин которого отмечал присуждение очередной Государственной премии. Осетрина, икра и коньяк были. Телевизора я не нашел. Но вполне возможно, что перед приходом гостей лауреат успел спрятать его в шкаф, чтобы не будить в коллегах по перу нездоровые чувства. А я возил с собой переносной телевизор, занимавший даже меньше места, чем пишущая машинка.

- Лабвакар! - завопил телевизор. - Ригасвагонрупницас коммунисти ун виси страдниеки...

Степаниду это смутило.

- А по-русски он у тебя не умеет говорить? - спросила она.

- Не умеет. Я его еще не настроил. Скажи и на этом спасибо.

- Спасибо, - ехидно откликнулась Степанида, но телевизор выключать не стала.

Я рассердился.

- Что за прелесть! Клуб полиглотов. Одна читает "Диену", другая смотрит новости на латышском... Выруби телевизор, Самохина.

- Ну вот еще. Дай новости послушать.

- Блин! Я же писать не могу!

- Не пиши. Подумаешь... Сам вызвался.

- Кто, я вызвался? Последний раз говорю: выключи телевизор!

- Ты пойми, - горячо заговорила Степанида. - Если бы он по-русски говорил, ты бы вообще писать не смог.

- Я и так не могу. Страдниеки... Кошмар какой-то.

- Ладно, Балаховский, - вздохнула Степанида. - Предлагаю компромисс: ты сейчас не пишешь эту телеграмму, а на ночь вы с Иркой приходите ко мне, мы пьем "Сибирскую", жрем пельмени, и пишем.

Сил сопротивляться уже не было.

- Пельмени-то хоть не магазинные?

- О! - воскликнула Самохина. - Обижаешь. Пельмени домашние.

7

У входа в главный корпус мы встретили Рената Галимова и князя Гурко. Где они нашли друг друга - неизвестно. Теперь, обремененные выпитым, они ковыляли по направлению к столовой.

- Все-таки надо что-нибудь съесть, - объяснил мне Гурко.

Выглядел он удручающе: мешки под глазами, лицо серое. Замшевая курточка была покрыта хлебными крошками, на воротнике висел обрывок фольги. Видимо, они закусывали плавленым сыром.

Ренат выглядел много бодрее.

- Это мой спаситель! - радостно кричал он и тыкал в меня пальцем. Степанида, поцелуй его! Ну, поцелуй!

- Ренатик, золото, не гони волну, - сказала Самохина. - Я лучше тебя поцелую.

И поцеловала.

- Говорят, вам в Уфе памятник стоит, - ревниво заметил я.

- Не памятник, а бюст, - ответил Галимов, стараясь придать голосу равнодушный оттенок. - На Аллее трудовой славы. Работы Баймухамеда Адырова. Вы любите работы Адырова?

- Да, это зрелый мастер, - выдавил я.

Никакого Адырова я, конечно, знать не знал.

- А почему вы спирт не пришли кушать? - продолжал Галимов.

- Спасибо, успеется еще.

- Это как сказать... - заметил живой классик и, обнимая падающего Гурко, направился с ним вместе в столовую.

Мы двинулись им вослед.

- Неужели все выдули, а? - задумалась Степанида. - Быть не может. Если в пять часов было шесть литров, то к семи часам... - Она пошевелила губами, что-то подсчитывая. - Ну, литр, от силы полтора. И то много.

На ступеньках, ведущих к столовой, Гурко все-таки упал.