Новый мученик за Христа воин Евгений - Протоиерей Шаргунов Александр - Страница 3

Я помню, как-то сразу после этого я взяла его с собой в лес, было жаркое хорошее лето. Лес у нас был рядом. Он стоял на тропинке среди высокого папоротника. Я спряталась, и думала, что сейчас он начнет меня искать, проявит какое-то беспокойство. Тишина. Потом я выглянула, и с удивлением обнаружила, что мой ребенок даже забыл, что рядом мама, — он так увлеченно разглядывал папоротник, по которому ползали разные букашечки, и с такой радостью на все это смотрел; и потом, по жизни, каждую травинку он как-то видел особенно. Мне это не дано. Я могу идти по тропинке и машинально срывать растущую на обочине траву, листики, веточки, не замечая этого. Он никогда этого не делал, всегда говорил: «Мама, тебе руки надо завязать».

В четыре с половиной или в пять лет я обнаружила, что при всей его тихости, незаметности он обладает достаточно твердым характером. Он стоял в углу, когда приехали мои родители. И они спросили его: «Женя, почему ты в углу?» Он сказал: «Мама поставила». — «А ты попроси прощения, и она тебя выпустит». Он задумался, посмотрел внимательно на них и говорит: «А зачем оно ей?» Повернулся в угол, и снова стал стоять, то есть как бы уже проявил свой характер. Тогда это показалось упрямством, но было уже видно, что парень растет с твердым, мужским характером.

Я хорошо помню 1 сентября, когда он пошел в школу здесь, в Курилово. Мы только переехали из другой области, прошло всего три месяца, у нас ни родных здесь не было, ни знакомых, у него не было еще друзей. Была школьная линейка. Женя стоял немного растерянный, нарядный, с цветами. И когда он увидел в огромной толпе родителей, меня, я увидела, какой теплотой и радостью блеснули его глаза. Он уже перестал ощущать себя чужим, одиноким.

Учился хорошо. Первая учительница, Надежда Ивановна, изумительная женщина, таких вообще очень мало в школах, а сейчас — особенно. Она любила его, и у него к ней было какое-то особенное отношение. Даже в 8-9-м классе, приходя 1-го сентября в школу, Женя брал с собой, будучи уже взрослым, один цветок и дарил всегда именно ей, отчего другие учителя относились к нему как-то ревниво.

Лет в одиннадцать или двенадцать он вернулся с летних каникул с крестиком на шее. Я удивилась, спросила: «Женя, что это?» Он сказал: «Это крестик. Я ходил с бабушкой в церковь перед школой, так что причастился, исповедался, и это мне дали».

— Женя, сними, ты что, над тобой будут смеяться.

Промолчал, ничего не сказал, но крестика не снял. Потом со временем увидела, что цепочку заменил на веревочку. Начала как-то по-другому, строго спрашивать: «Ты что, в какое время ты живешь? Ты у кого-нибудь из своих друзей видел такое? И коль тебе уж так хочется носить этот крестик, если тебе действительно это нужно, то почему не цепочка, почему эта грубая веревка?» Он ответил просто, тихо, но достаточно твердо: «Мне так удобно, и носить я буду так».

Жили вдвоем, привыкли уважать решения друг друга, но несколько раз потом я еще придиралась к нему по поводу этой веревочки. Мне казалось, что над ним смеются друзья, смеются все, потому что он не снимал его никогда, будь то купание на речке, или в бане, или на тренировках, куда он ездил, уже занимаясь в спортивной секции, или дома. На всех фотографиях среди огромной компании друзей — крестик, причем на такой толстой веревочке, был только у него. Я не знаю, подшучивали над ним ребята или нет, это сейчас мне уже не узнать. Но он никогда его не снимал.

Учился Женя легко, все предметы давались ему без напряжения. Учился в общем-то с удовольствием, но закончил только девять классов. Сказал, что еще не определился, кем он хочет быть. Вообще-то была склонность к приготовлению пищи, любил готовить, и первые мечты были стать поваром. Твердое это было решение или еще нет, но он сказал: «После армии приду, определюсь, тогда пойду учиться». А после девятилетки пошел сразу работать на мебельную фабрику. Мебель делали. Работа нравилась. Я была не против, потому что сама-то я тоже мебельщик, и Саша, его отец, был столяром, плотником, и тоже мебельщиком, мой дед был плотником, отец — это все как бы семейное. Да и работа ему нравилась. Помимо всего прочего, он получал довольно большие деньги. Я на трех работах столько не получаю. И мы начали жить хорошо. В 1994 году мы получили двухкомнатную квартиру, и жизнь, я думала, всегда будет такой.

До армии у Жени было две профеcии — мебельщик (причем он мог работать и сборщиком, и обойщиком, и раскройщиком) — и еще он три месяца до военкомата учился на шофера. Он получил права на две категории. Я ничем не помогала ему: сам сдавал экзамены, сам ездил. И от этого, может быть, больше было удовлетворения, потому что в принципе он был всегда самостоятельным. С семи лет он утром вставал сам, умывался, одевался, завтракал или не завтракал, уходил в школу. Все это было без меня. Я с шести часов утра была на работе, так что рос он самостоятельным, ответственным. Мне всегда казалось, что в доме у меня достаточно взрослый, если не мужчина, то во всяком случае не ребенок, а взрослый человек.

Вот сейчас, даже вспоминая это, я не могу сказать, что он был каким-то необычным, чем-то сильно отличался от сверстников. Крестик носил? Да. В храм ездил иногда? Да. Но, так же как и все ребята, любил музыку. Не так часто, но общался с большой компанией ребят, очень хороших ребят, занимался спортом, делал все это с удовольствием. Перед армией уже несколько раз видела его с сигаретой в руках, хотя при мне он никогда не курил, даже будучи в армии. Сказать, что он был совсем открытым? Нет, было в нем что-то такое, чего никогда до конца я не понимала. Женя любил стихи, иногда писал по поводу дня рождения, что-то с малых лет мне писал. Это были детские, не совсем складные, но всегда очень ласковые и добрые стихи.

25 июня 1995 года Женя в последний раз ушел из дома, из поселка — его взяли в армию. Идти в армию не хотелось, но долг — это все. И он, и его ребята из компании, все прекрасно понимали, что есть вещи, которые хочешь, не хочешь, а делать надо. Ни о каком увиливании от армии никогда вопрос не стоял.

Служить Женя попал в пограничные войска, чем очень гордился. В каждом письме, в каждом телефонном звонке он очень подчеркивал, что он пограничник.

10 июля у них была присяга. Они из поселка вчетвером в один день ушли в армию, и вчетвером они три месяца учились в учебке в Озерске Калининградской области. К сожалению, я не смогла поехать на присягу, но одна из мам ездила. И когда она вернулась, она сказала: «Люба, первый, кого я встретила у ворот казарм воинской части, это был Женя. Он так ждал тебя». Я до сих пор жалею, что не нашла тогда возможности поехать: не увидела, как мой сын в парадной форме впервые произносил клятву на верность Отечеству, на верность воинскому долгу.

В сентябре, взяв отпуск, я поехала к нему. Его к тому времени уже перевели в Лесное, где он проходил спецподготовку. Три месяца учебки, три месяца спецподготовки, а потом всех из этой воинской части отправляли в «горячие точки»: в Таджикистан, в Дагестан, Ингушетию. Вроде бы никого в Чечню конкретно не отправляли, и Женю в том числе, но во всех этих точках шла война.

Когда я приехала в часть, командир встретил меня неприветливо. Он сказал: «Вот еще одна мамаша приехала с требованием, чтобы ее сына не посылали в горячую точку». Я сразу остановила этот его разговор и сказала, что я еще не говорила с сыном и будет так, как решит он, потому что он с малых лет в нашем доме был единственным мужчиной, и если он примет такое решение, я буду его уважать, каким бы оно ни было. Начальник изменил свое отношение, даже помог мне добраться до полевого учебного центра, где Женя находился. Сыну дали восемь дней отпуска, но каждое утро мы должны были отмечаться. Начальник все-таки где-то в душе боялся, что я увезу его.

Мы поговорили с Женей. Он сказал: «Да, мам, из этой части всех посылают в горячие точки, и я написал уже рапорт, как и все другие». В части этой было четыреста человек, триста написали рапорты, что они согласны поехать в горячие точки. Мой сын был среди этих трехсот. И я сказала: «Женя, там идет война, ты даже не знаешь, насколько все серьезно. Там уже есть пленные, есть погибшие, и если что случится, ты ведь знаешь, мне не пережить». Он сказал: «Мама, от судьбы еще никто никогда не ушел. Я могу выйти на дорогу, и меня задавит машина. Тебе что, от этого будет легче? А плен… плен — это уже как повезет». Он так и сказал. Мы с ним тогда все обговорили заранее, как будто нашими языками говорил кто-то свыше.