Настоящая любовь - Бэлоу Мэри - Страница 6

• Предыдущая
• 6/74
• Следующая

Но сейчас неожиданно почувствовал, что ему не хочется это делать. Одно из самых приятных воспоминаний детства – дружба с Аледом. Но с тех пор много воды утекло. Росли они порознь. Герейнт был доволен теперешней своей жизнью, у него было много друзей. Но ему не хотелось столкнуться с тем, что его первый в жизни друг больше таковым не является.

Пожалуй, лучше зайти к Аледу как-нибудь в другой раз. Он прошел мимо строения, где работал кузнец, чувствуя на себе взгляды людей из окон домов вдоль всей улицы, кивнул какой-то женщине, присевшей в книксене при его приближении, но не узнал ее. Он шел, нигде не останавливаясь, пока не оказался на краю деревни. Он миновал парк и собственный дом. Ноги сами вывели его на тропу, которая шла сначала вдоль реки, а потом постепенно в гору. Он, почти не думая, следовал тем путем, который проделывал, должно быть, тысячи раз в детстве.

Он знал, где искать ферму Мэдока Эванса, позже Юрвина Эванса, а теперь ферму Марджед. Он проходил мимо нее множество раз, хотя никогда не ступал за ворота. Однажды весенним днем мальчик Герейнт стоял на перекладине забора и любовался новорожденным теленком, бродившим по двору на шатких ножках, и именно тогда ему пришлось испробовать на себе ботинок Мэдока Эванса. Хозяин фермы неслышно подошел сзади и больно пнул его. Оборванцам с гор нечего околачиваться возле ферм добропорядочных людей.

Пройдя, наверное, с милю, Герейнт остановился. Неужели он пойдет к ней? Направляясь в деревню, он надеялся, что не найдет ее в доме священника, не встретит на улице. Он надеялся, что она вышла замуж и уехала куда-нибудь далеко. Он надеялся никогда больше не видеть ее. И все же, услышав, что она в Тайгуине, он тут же направился туда.

Герейнт оглянулся. Склон, по которому пришлось подниматься, вроде бы не был крутым. И все же Герейнт оказался довольно высоко. Перед ним раскинулась знакомая до боли картина: прямое русло реки, делавшее поворот лишь у парка Тегфана, огибая его; деревья и гладкие лужайки парка, большой каменный дом; деревушка, раскинувшаяся вдоль реки; фермы, разбросанные по долине и холмам, поля, еще не тронутые всходами, но все же отличавшиеся друг от друга; пастбища, где паслись немногочисленные стада овец и коров.

Он вновь ощутил неожиданный и необъяснимый приступ тоски – тот же самый, что испытал на лондонской мостовой, когда услышал обрывок разговора на валлийском:

– А я скучаю по холмам…

Холмы были частью его детства, частью его самого. Теперь он вспомнил, что скучал по холмам много томительных лет, пока не забыл их окончательно, подавив все воспоминания, и лишь случайная встреча с двумя валлийцами-погонщиками воскресила прежнюю тоску. И холмы вновь манили его.

Когда-то с матерью они жили на самой вершине. Он обернулся и посмотрел наверх, но так и не разглядел вершину. Он не станет подниматься туда. То место ему не хотелось видеть.

Но стоит ли сегодня идти дальше? Он задумался. Ферма Тайгуин еще не была видна, зато в поле зрения возник другой фермерский дом, каменный, с аккуратной черепичной крышей. А когда Герейнт видел его в последний раз, дом был крыт соломой. Герейнт на секунду задумался. Мистер Вильямс. Имя вспоминать бесполезно, скорее всего он никогда не знал его. Это был огромный человек грозного вида. И тем не менее иногда, встречая Герейнта на тропе, он запускал руку в карман и вручал ему монетку. Однажды, когда мистер Вильямс, должно быть, направлялся на рынок, он отдал мальчику пучок репы и велел отнести матери. А когда Герейнт помчался прочь, унося свое сокровище, он после недолгого раздумья опять подозвал его и добавил два больших коричневых яйца.

У мистера Вильямса была маленькая дочь, которая, завидя Герейнта, обычно убегала и пряталась, хотя он помнил, что раз или два она робко улыбалась ему из-за юбок матери.

Ферма Вильямсов теперь принадлежит ему, подумал граф Уиверн. Как и ферма Эвансов, да и все остальные фермы, которые он сейчас видел со своего наблюдательного пункта, сколько глаз хватало. Возможно, он зайдет сейчас к Вильямсам, а потом вернется домой. Ему вовсе не хотелось видеть Марджед. И все же ноги, как оказалось, не подчинялись его голове, потому что пронесли его мимо короткой тропинки, ведущей к каменному дому, и увели в гору.

Поэтому десять минут спустя он очутился у знакомых ворот, стоя за которыми можно было разглядеть и двор, и фермерский дом. Ферма Тайгуин совсем не изменилась, Герейнт даже на секунду растерялся. Таких старинных домов в Англии ему видеть не приходилось. Это было длинное, приземистое строение, с одним входом, в большей части располагались жилые комнаты, в меньшей – коровник. Люди и животные ютились зимой под одной крышей, разделенные лишь сквозным коридорчиком от парадной двери до черного хода. Дом был крыт соломой и побелен. Он никак не свидетельствовал о благосостоянии хозяев. И тем не менее в нем все сияло чистотой.

Такое впечатление сложилось у Герейнта в первую секунду. У него не было возможности постоять подольше и рассмотреть все как следует. Но на этот раз его прервал не пинок. Во дворе он заметил женщину. Марджед, должно быть, кормила одну-единственную свинью в загончике. Ему показалось даже, что она замешкалась там, чтобы поговорить с животным или приласкать. Но возможно, он ошибся. Возможно, она окаменела потому, что заметила его у ворот.

Он открыл ворота и оказался на чисто выметенной тропинке, ведущей мимо овощных грядок, пока пустых. Зашагал по двору.

Она не двигалась. На ней было простое, выгоревшее платье с большим передником. Ни накидки, ни шляпки, несмотря на прохладный ветер. Светло-каштановые волосы убраны с лица в простой узел на затылке, но несколько прядей выбились и развевались на ветру.

Она была высокого роста, какой он ее помнил, с хорошей фигурой. И все той же гордой дочерью священника. Она стояла, выпрямив спину, вздернув подбородок, с бесстрастным лицом.

Поэтому он сразу понял, что она не забыла. В восемнадцать лет он был несчастным, неуверенным, сбитым с толку мальчишкой, который все еще не нашел своего места в жизни. Ему наконец разрешили вернуться домой, когда умерла мать, но он обнаружил, что это не его дом и никогда им не был. Он наивно рассчитывал на радушный прием, полагая, что люди вместе с ним порадуются переменам в его жизни и будут чувствовать вину, что когда-то отвергали мальчишку и его мать. Он готов был простить всё и всех. Но он встретил сдержанность и подозрительность, а иногда даже открытую враждебность. Только Алед и Марджед вели себя иначе.

Марджед. Она была прелестна в шестнадцать лет. Красива и умна. Она играла ему на арфе, пела, и в нем возродились воспоминания об Уэльсе, о музыке этого края. Она улыбалась ему, бродила с ним по холмам, держала его за руку и даже целовала. Случилось неизбежное – он влюбился в нее по уши. Ему так не хватало любви.

Очень не хватало. Однажды днем, на холмах, он повел себя как полный идиот – повалил ее на землю, облапил, пытаясь залезть под юбку дрожащей неопытной рукой. Через секунду голова его гудела от громкой оплеухи, а Марджед убегала прочь. На следующий день, когда он отправился в дом священника извиниться, она обошлась с ним так холодно и с таким высокомерием, что его одолели ужас и смущение. Окончательно оробев, он обращался в разговоре исключительно к пастырю, как будто ее вообще рядом не было, и только один раз, когда священник отвернулся, окинул ее фигуру долгим, вялым и дерзким взглядом. Это была маска, за которой он спрятал всю свою боль, вину и неуверенность. К этой маске он прибегал, когда общался с деревенскими жителями, если не считать Аледа и Марджед. А. теперь эта маска понадобилась и при встрече с Марджед.

Потом он вернулся в Лондон. С тех пор они с Марджед не виделись. А сейчас ее взгляд говорил, что она ничего не забыла. И наверное, не простила, хотя прошло уже десять лет и за эти годы она, должно быть, поняла, что тогда он был неуклюжим щенком.

Он остановился, не дойдя до нее нескольких шагов. Отметил, что она теперь совсем взрослая. И еще красивее, чем была девочкой.

• Предыдущая
• 6/74
• Следующая