Мир фантастики 2014. На войне как на войне - Дивов Олег Игоревич - Страница 24

Воронов ответил. И тут пленный заговорил внятно, быстро, по-деловому:

– Через восемнадцать минут вас тут всех поубивают. Ваша сумка и документы попадут в штаб пехотного полка. Немецкого. Оттуда, еще через несколько штабов, – в Берлин. В «Цайтунг» промелькнет статья о том, как большевистские фанатики загубили выдающегося писателя. Недавно… ну для меня, моего времени… несколько листков вашей рукописи нашли в Мюнхенском музее. В историческом, в запасниках. Остальное потеряется навсегда. Если вы сейчас отдадите мне рукопись и отпустите меня, я обещаю, я чем захотите поклянусь: всё будет издано тютелька в… ну, без малейшей правки. Я могу, у меня папик… простите… отец со связями.

Вот про отца он соврал, это чувствовалось. А остальное? Если вранье ощутилось, значит, остальное – правда?

Пока писатель с высшим филологическим образованием мямлил, одинаково боясь верить и не поверить, мелкий урка с лагерным стажем анализировал ситуацию.

– Слышь, майор! – Он подергал Воронова за рукав. – Не отдавай! Хай тебя вместе с бумажками к себе уведет. Тебя, слышь? И еще… – Его глаза сделались жалкими, умоляющими, как у голодной шавки.

– Нельзя, – быстро сказал пленный. – Здешних с собой брать категорически… Меня посадят!

Урка ощерился:

– А ты мозгой пораскинь, женива, чё лучшее: тута задубарить или там посидеть?

Кажется, пленный мало что понял из этой фразы. Но тон и выражение лица говорившего и без всяких слов были достаточно красноречивы.

– Я согласен, – сказал пленный.

– Сколько человек вы можете… гм… перевести?

Воронов спросил это, лишь чтоб немного потянуть время; торопливый ответ «больше двух никак, ну верьте – никак!» он пропустил мимо ушей, спросил снова:

– Кому и зачем понадобилась у вас моя рукопись?

– Препод, проректор, – торопливо и зло забормотал пленный, взглядывая почему-то куда угодно, кроме лица собеседника. – Славы хочет. Накропал статейку по тем страничкам из Мюнхена. Типа, сюжетная реконструкция. Если докажет совпадение с оригиналом – что-то там ему присудят или грант какой-то дадут… Да пошел он!

– Вот это – правильно, – сказал Воронов.

Он медленно перевел взгляд с физиономии выплюнутого будущим студента на рожу урки (у того в глазах шавочность очень забавно переплавлялась в натужную безысходную оторопь). Усмехнулся. Снова принялся изучающе рассматривать изуродованное кровоподтеками, растерявшее женоподобность лицо. Спросил:

– А если оригинал с реконструкцией не совпадет?

Студент – по глазам было видно – отлично понимал: времени совсем уже нет, и нужно немедленно рассказать что-нибудь очень-очень-очень убедительное. Вот только что?! И без того тусклый его взгляд выцвел таким отчаянием, что вороновская усмешка сделалась почти сочувственной:

– Да все понятно. Если слегка – подправят… естественно, не реконструкцию. Если же не совпадет очень, оригинал просто-напросто не найдется. Иначе бы не потребовалось присылать за ним такого… и так…

Он ладонью растер пот по лбу и щекам, вздохнул:

– И про «издать» ты мне не рассказывай, мальчик. Я пишу это для себя, для таких, как сам. Судя по тебе, у вас мое писание мало кого растревожит. Так что не отдам я рукопись ни в экспонаты, ни в аттракционы. И себя не отдам. И в нелегалы к вам не пойду. Это вот он… – кивок на жадно слушающего урку, – он бы там у вас забоговал, если о вашем времени можно судить по тебе. Но вот оттого-то…

Он хотел объяснить – не студенту, охранничку – что именно «вот оттого-то» неведомый переход-перевод наверняка защищен от гостей из прошлого, и что с такими наверняка же не церемонятся: это ведь не преступление – убить покойника.

Хотел.

Но не успел. Очередной взрыв – опасно недальний – будто бы втряхнул ему в голову достаточно простую догадку:

– Постой-ка… Если ты сейчас заберешь сумку – какая реконструкция? Листки в музее ведь не найдутся, ты же их все утащишь! Что, это зачем-то и нужно? Чтоб не нашлись?

Студент не ответил. Словами. Но слова, в общем-то, и не требовались.

От дальнейших вороновских вопросов студента спас урка. Он тоже понимал, что времени нет. А еще он наверняка успел уже прикинуть в меру своего разумения степень опасности (для себя) пребывания «здесь» и «там». И подбор убедительного аргумента дался ему куда быстрей, чем студенту.

Штык к его винтовке примкнут не был, стрелять он то ли остерегся, чтоб не привлечь внимания других бойцов, то ли все-таки пожалел блаженного дурачка-интеллигента. Так, иначе ли, но удар винтовочным стволом под грудь отшвырнул Воронова на траншейную стенку, перешиб дыхание, почти обездвижил. В следующий миг урка навалился на своего комбата, пытаясь содрать с него сумку.

А еще долей мига позже…

Воронов почему-то ничего не услышал, и увидел он только, как глаза напавшего дурака вдруг немыслимо распахнулись, как вспыхнула в них и тут же захлебнулась слезами горькая жалобность. Навалившееся тело обмякло, отяжелело… И лишь тут, сумев, наконец, вновь задышать, Воронов рассмотрел невесомо, по-снежному облетающие с неба клочья степного рыжего дерна.

Студент, сидевший на дне траншеи, остался целехонек, его только землей присыпало. А Воронова незадачливый уркаган прикрыл и от земли, и от осколков. Сказочное везение – выжить за десяток минут до смерти.

Вывернувшись из-под трупа, комбат оправил перехлестнутый через плечо ремень сумки. Нагнулся за слетевшей фуражкой. Едва успел подхватить до того чудом каким-то не свалившиеся очки. Выпрямился. Буркнул:

– Дуй к своему переходу. Может, успеешь.

Воронов уже выбирался из ячейки, когда позади сказали негромко и очень зло:

– Стоять!

Ну встал. Оглянулся.

Студент, оказывается, успел вскочить, подхватить брошенную уркой винтовку. Держал ее крепко, правильно, и затвор передернул достаточно сноровисто – видно, все-таки хоть как-то, да готовился к своему вояжу.

– Сумку сюда! – рявкнул этот новый, мгновенно возмужавший студент.

«Страх и отчаяние творят чудеса с капризными балованными детьми, – отстраненно подумал Воронов. – Хотя… Что я, собственно, о нем знаю?»

Вслух он, конечно, этого не сказал. Вслух он сказал устало:

– Стреляй. Бойцы услышат, увидят – ты и секунды не проживешь. Беги лучше, пока не поздно… вояка.

– Зря вы… «вояка»… Я, между прочим, служил. А мог и на войну – я не виноват, что на Курилах так всё быстро… А вы… – Казалось, студент вот-вот заплачет. – Почему вы не хотите со мной?! Сомневаетесь, что умрете? Я не вру, честно!

– Верю, – сказал Воронов. – Не погань мне последние минуты.

Что-то дрогнуло в тусклых зеленых стекляшках глаз.

А потом и не только в них.

Др-р-р-рммм…

Показалось, будто мучительной судорогой продрало дымную степь, и пыльное раскаленное небо, и, наверное, весь остальной мир.

И – тишина. Гробовая. Мертвая. Воронов вдруг осознал, что обстрел прекратился: снаряд, обрубивший житейскую дорогу незадачливого уркагана, кажется, был последним.

Др-р-р-рммм…

С этой же частотой степь прежде корежило разрывами. А теперь – чем? И что за еще один звук исподволь вдергивается в тишину? Ровная размеренная пульсация пока еще на самой грани слышимого… Как будто холм здешний – грудь придонской земли, и в груди этой оживает сердце, взбудораженное людскими смертями.

Др-р-р-рммм…

Воронов торопливо полез на бруствер. И закляк.

Над взлобком холма с наглой самоуверенной неспешностью все выше, все четче вспухали какие-то тесаные глыбы… зубчатые… обляпанные белым и синим… с серо-зелеными подножиями, дергающимися в такт мерной пульсации почвы… вспухали, росли, утюжа курящийся пылью склон… Господи!

Психический обстрел кончился. Началась психическая атака.

Каппелевцы из «Чапаева», кайзеровские немцы из «Пархоменко»… На экране те киновыдумки гляделись внушительно. Но это… Может быть, дело в том, что это – не на экране?

То ли творящееся обострило чувства не до предела даже – до беспределья, то ли так близко уже надвинулись ротные марширующие шпалеры – как бы ни было, Воронов достаточно хорошо различал: вид атакующих ничего общего не имеет с германским военным педантизмом. У одних мундирные куртки нараспашку, другие вообще без них (на белых и синих майках расползаются огромные потные кляксы), кто в пилотке, кто с непокрытой головой, автоматы у кого на шее, у кого на плече… Да, не кино. Ни лоска, ни парадности. Но тяжелый шаг ровен и слитен, как на плацу, и каждый из двух… нет, атакующих строев четыре, они как под нивелир выровнены, они прут с танковой неудержимостью, и сочетание механической одинаковости движений с почти бесстыжей расхристанностью вгрызается в нервы не милосердней, чем ржавые пилы редких барабанных взрыков (др-р-р-рммм…).