Это моя земля! - Громов Борис - Страница 27

Ошарашенные и слегка напуганные столь серьезным вступлением девушки послушно двинулись за пожилым спецназовцем. Далеко идти не пришлось: выйдя через по-прежнему не запертую калитку, по обе стороны от которой торчали на узкой полоске разровненной граблями земли суровые треугольные таблички с надписью «Мины!», они обошли еще один ангар, в котором размещался, судя по табличке на воротах, овощной склад, и вышли на довольно просторную площадку. «Караульный городок», – прочла Женька на стоящем буквально в нескольких метрах стенде. Так, а что там еще? Ага, «Устав гарнизонной и караульной службы», «Обязанности разводящего», «Часовой есть лицо неприкосновенное…» Понятно: что-то вроде учебного класса, только под открытым небом.

Одна из девчонок сдавленно фыркнула и ткнула пальцем в сторону:

– Детсад, песочница…

Надо же, и правда похоже. Действительно, почти такой же грибочек, что в детских садах над песочницами стоят. Разве что там они обычно под мухоморы раскрашены, а этот – темно-зеленый. И песка нет, зато есть приколоченная примерно на середине столба-«ножки» полочка. Вспомнив услышанную в институте от кого-то из однокурсников не совсем приличную поговорку про то, что армия – тот же детский сад, только… кхм… с некоторыми отличиями, Женька захихикала.

– Так, красавицы: не отстаем, время поджимает, – негромко окликнул их Грушин. – Почти пришли уже.

И правда, пройдя еще два десятка метров вдоль все того же длинного овощного ангара, к которому примыкал караульный городок, и свернув за угол, девушки увидели, куда же именно вел их пожилой старший прапорщик. Женьке показалось, что в душе ее вдруг запели райские птицы.

Там, на небольшом пустыре, стояла большая армейская палатка, можно сказать – сестра-близнец той, в которой они жили. Рядом с ней – темно-зеленый, явно армейский КамАЗ с очень странной будкой вместо кузова. Но внешний вид будки интересовал сейчас Женьку меньше всего, важнее было, что от нее в палатку тянулись длинные и толстые гофрированные шланги, сама будка негромко гудела, пыхтела и попыхивала, будто старинный паровоз или еще более старинный паровой котел, струйками белоснежного пара. А в сборе все это сооружение могло быть только одним… Баня!!!

Похоже, эта мысль пришла в голову не ей одной, потому как весь ее маленький отряд дружно восхищенно выдохнул, а кто-то даже тихонько застонал, будто от наслаждения. Хотя почему «будто»? Когда несколько дней подряд все гигиенические процедуры сводятся только к чистке зубов холодной водой да торопливым подмываниям из солдатского котелка в заднем тамбуре палатки, не используемом в качестве дверей. Когда единственные трусики стираются в выданном сердобольными «ангелами-хранителями» вскрытом цинке от патронов, по краю которого какая-то добрая душа (дай бог тебе здоровья, святой ты человек) основательно прошлась плоскогубцами, загнув и примяв острые края, все в той же холодной воде с едко пахнущим хозяйственным мылом… А потом (по совету все тех же солдатиков – да чтоб мы без них вообще делали?) тщательно выжимаются и сушатся ночью на собственном животе… Словом, только тот, кто пережил подобное лично, способен оценить возможность сходить в баню. Пусть даже такую импровизированную, как эта.

– Все, девчонки, воскресенье – банный день, – с довольным видом улыбнулся Грушин. – Выбил для вас право проверить объект на пригодность к эксплуатации. Ага, даже в армии без блата – никуда! У вас, правда, всего пятнадцать минут, но зато без толпы других жаждущих с себя грязь смыть. Так, ну и чего вы на меня так смотрите? Я не Ди Каприо и не этот… как его… не Дима Билан. Да, и время пошло уже!

Опомнившиеся девушки гурьбой рванули к входному тамбуру.

– Э-э! Куда?! Погодите, мыло с мочалками забыли! – выдохнул им вслед едва не сбитый с ног старший прапорщик и, отдав Жене туго набитую наволочку, в которой, на ощупь, кроме вышеперечисленного, еще и чистое нательное белье для всех лежало, хмыкнул себе под нос: – Да уж, никогда не вставай между горячей водой и женщиной с немытой головой…

Хорошо-то ка-а-ак! Насколько же мало, оказывается, нужно человеку для полного и безоговорочного счастья. Намылить куском ядовито-розового мыла с выдавленной на нем надписью «Земляничное» странную мочалку, похожую на большой пучок тонких и очень длинных полосок; на ощупь как береста, ну разве что немного помягче… Потом натереться этим безобразием до обильной белой пены, до покрасневшей кожи, сдирая с себя собирающуюся серо-черными катышками налипшую за неделю жизни в палатке грязь. А после этого встать под тугие струи, бьющие из простенького, жестяного и похожего на насадку с садовой лейки душевого рожка. А-а-а!!!

Вот, казалось бы – ничего ведь особенного: брезентовая палатка, деревянные поддоны, плотно уложенные прямо на землю, вместо пола. Тонкие стальные трубки на стальных же стойках, по которым идет от огромного бойлера, установленного в кузове КамАЗа, горячая вода. Да кусок старого, еще, наверное, в Советском Союзе произведенного, противного цвета, но душистого мыла, один на троих, и грубая мочалка. А в оставленной у входного тамбура наволочке, лежащей рядом с аккуратно прислоненными к стене карабинами и сложенными на полу солдатскими дерматиновыми ремнями с патронными подсумками – по комплекту простенького, но чистого солдатского нательного белья на каждую. Но до чего же хорошо!

– Ой, девочки… – простонала стоящая неподалеку пышнотелая рыженькая Галка. – Вот он, настоящий кайф. Никакой секс до этого ощущения не дотягивает!

Женьке почему-то показалось, что вот прямо сейчас с Галей спорить никто из присутствующих не станет. Ой, а это что?

Снаружи, из-за толстой брезентовой стенки палатки, слышна какая-то тихая возня. Девушка подошла поближе и прислушалась.

– Какого… ты тут потерял, воин?

Так, этот голос она уже ни с кем не перепутает: дядя Коля.

– Да я, тащ прапорщ… уй, мля, больно!.. Тащ… тащ… тащ прап… А-а-а! Мля буду – ничего такого… Тут эта… петелька на окошке расстегнулась, я и того…. А-а-а! Тащ прапорщик! Мля буду – только застегнуть хотел… А-а-а!!!

– А ну – цыц! Сгинь с глаз моих, позор армии, – это снова дядя Коля.

Возня за стенкой прекращается, зато хорошо слышны удаляющиеся шаги. Сначала – будто испуганный слон по саванне ломанулся, с топотом и хрустом. Потом, несколько секунд спустя – неторопливые и спокойные – шаги другого человека: честно сделавшего свое дело. Похоже, Грушин всерьез взял над ними шефство. С одной стороны, приятно, с другой – при такой «дуэнье» женихов найти у них еще не скоро получится…

Минут через двадцать к бане густо потянулись обитатели палаточных городков под присмотром все тех же офицеров, что поддерживали порядок в очереди возле столовой. Девушки же, отмытые до скрипа и переодетые в чистое, а оттого совершенно, просто до неприличия счастливые, сидели на длинной скамье, опершись спинами о нагретую ярким солнцем металлическую стену ангара. Лепота!

– О чем теперь задумалась, Эухения? – забавно жмурясь на солнце, поинтересовался Грушин, устроившийся рядом с Женькой, крутящей в руках обрывок упаковочной бумаги от мочалки.

– Да вот, дядь Коль, об этом… – Девушка протянула кладовщику клочок серой оберточной бумаги.

Грушин взял его в руки, повертел несколько секунд и, недоуменно пожав плечами, вернул его Женьке.

– И что?

– «Мочало липовое», – тихо прочла вслух она. – «Министерство обороны СССР, 1958 год»… А много таких на вашем складе, дядь Коль?

– Да полно… И не только на нашем. И не только этого. Только к чему это ты? – снова явно не понял старший прапорщик.

– Да так… Пятьдесят восьмой год: у меня мама только в шестидесятом родилась; дед, наверное, за бабушкой только ухаживать начал… А кто-то уже подумал, что рано или поздно может что-то произойти, и понадобится много… да вот тех же мочалок… Дал команду изготовить, упаковать, убрать на склад… Пятьдесят лет прошло. Полстолетия. А понадобилось – раз, и есть… И при этом чуть не вся страна дураками военных считает… Как же так?