Темные (сборник) - Гелприн Майк - Страница 12

– Жрать, жрать!

Чуть сам из корыта жрать не принялся.

Но слова скоро схлынули, оставив горечь в сердце и глухую боль в висках. Что-то разошлась мать сегодня…

Потом Ференц долго чистил загоны под похрюкивание и чавканье поросят, менял солому, доил Глашку, сцеживал молоко сквозь тряпочку в приготовленные крынки, муху прибил не словом, а рукой. Подумал, ему бы как мухе – все слова мимо и мимо.

Мать еще не спала, когда он вернулся в дом. Теплилась свеча у лежанки.

– Каша в печи, – сказала мать, отворачивая голову от бумажки с Наставлением. И зашептала: – Нет хуже, чем тратить свет в пустоту, в черную землю, ибо не будет прока в тех словах червю, будет токмо яд…

Ференц выставил чуть теплый горшок на стол.

Каша подгорела, но была вполне съедобной. Ференц зачерпывал и жевал, перебарывая слова Наставления другими звуками: скрипом лавки, скребками ложки, движением челюстей, урчанием желудка. Мать, впрочем, шептала все тише, ниже и ниже опуская к тюфяку темноволосую голову.

– яд гордыни… обернется тьмой…

Раньше Ференц думал, что мать умеет читать, но скоро заметил, что она держит бумажку то одной стороной, то другой и смотрит в корявые значки пустым взглядом.

– …свет вечный…

Не договорив, она захрапела, неловко уткнувшись в собственную руку.

Ференц подождал немного, вытащил из опухших пальцев Наставление, задул свечу. Накрыл спящую мать худой дерюгой. Хотелось сказать ей что-то хорошее, но ведь полыхнет, как есть полыхнет. Поэтому, потоптавшись, он произнес:

– Эх, дура…

А потом долго стоял на крыльце, наблюдая отходящую ко сну Мостырю, черные крыши домов на фоне неба, вертикальные полоски света, пробивающиеся сквозь ставни.

Шпынь, поскуливая, подобрался ближе.

– Ну что ты, псина безмозглая? – наклонился к нему Ференц. – Тоже добрых слов не слышал?

Он огладил собачий бок, попутно выбирая из шерсти соломины и репьи. Шпынь благодарно дышал, шевелил во тьме влажным носом.

– Ладно, – сказал ему Ференц, отнимая руку, – дурной ты совсем. Четырехлапый, а все одно – червь.

Выйдя за забор, он побрел в сторону ручья, где, наверное, уже ждала Яся.

Шелестела трава, на другом конце деревни перекрикивались неясными голосами, но один вроде был Потеев. Смутно белела тропка.

Обойдя мостки, с которых полоскали белье, Ференц свернул на узкую полоску берега, окаймленную камышом и ольхой.

Шагов через двадцать в стороне открылась притоптанная полянка с бревном. Яся услышала его, вскинулась:

– Ференц!

– Ш-ш-ш! – зашипел Ференц. – Вот же горластая!

Яся, пахнущая хлебом, двинулась к нему. Ференц поцеловал ее, сначала, промахнувшись, в подбородок, затем уже нашел губы.

А затем шею.

– Ммм, – сказала Яся, запрокидывая голову.

Они сели на бревно.

– Приготовилась? – спросил Ференц.

– Придумала, – сказала Яся.

Темнота скрадывала ее фигурку, руки, лежащие на коленях, длинную вязаную кофту. Ференц видел только серый овал лица с тенью носа.

– Только осторожно, – сказал он.

– Ага.

Яся приблизилась. От ее дыхания Ференцу вспомнился Шпынь.

– Глу… – прошептала Яся. – Глупенький.

Слово вошло в Ференца тонким жальцем.

Оно было бледное, длинное. Покрутилось, пожужжало у него внутри и, стукнув о ребра, рассыпалось отзвуками.

…лупенький…..упеньки…

Разожмурив глаза, Ференц увидел все то же: ночь, контур Яси, лохматые деревья у Яси за спиной.

– И как? – тихо спросила Яся.

Вместе они следили, как свет слова тает под кожей запястий, предплечий. Будто оброненный в речку на глубину осколок зеркала.

– Ничего вроде, – сказал Ференц. – Не полыхнуло же?

– Нет. Но я глаза закрыла.

– И я.

Они посмеялись, прижимая к губам ладони.

– Я тебя люблю, Яська, – сказал Ференц.

Как-то само у него это вылетело, не со зла.

Сначала разгорающееся свечение зародилось у Яси под левой грудью, а затем, осветив ее всю, испуганно-моргающую, столбом рвануло в небо.

– Ференц!

Ференц свалился с бревна наземь.

Трава, бревно, река, ольшаник – все вдруг стало видным и резким, как днем. Одну Ясю разглядеть было невозможно.

Столб света не собирался утихать.

– Ференц!

– Я это… как же… – Ференц прикрыл глаза рукой. – Я не хотел, Яська!

– Нас убьют!

Яся заплакала.

– Погоди, – заметался Ференц, то и дело поворачивая голову к деревне. Видят? Бегут уже? – Это… Наставление читай! Вслух! Слышишь?

– Д-да… – дрожащим голосом ответила Яся. – С-сло-во тьма избавляет от гордыни и указывает настоящее место. С м-малых лет… Фе-еренц!

– Да?

– Оно не гаснет.

– Я вижу.

А еще он увидел, как с темного склона на берег, подпрыгивая, скатываются фигуры с огоньками свечей и ламп. Кто впереди? Потей? Ощущение непоправимого захлестнуло Ференца.

– Читай!

– С малых лет, – всхлипывая, продолжила Яся, – место человеку – земля. А свет в нем – не его свет, а милость…

– Дура! Гадина! – принялся ругать Ясю Ференц. – Толстозадая! Прыщавая!

Свечение мигнуло, но слишком коротко.

– Уродина!

Кто-то тенью проскочил мимо.

Следующий мостырец сбил Ференца с ног, от берега закричали, кулак заехал Ференцу по щеке, пальцы рванули губу, прилетело в бок, темная на фоне Ясиного сияния возделась бородатая голова. Краем глаза Ференц заметил, как Ясю обходят с мешковиной.

– Я не хотел, – сказал он.

– Ну дак, – кивнула голова.

Затем стало темно.

Очнулся Ференц на земляном полу, головой в гнилой соломе.

Сквозь узкую выемку под крышей проникал свет, не утренний, а жаркий уже, дневной. Солнечные пятна дрожали высоко на бревнах.

На свету болтался пучок травы.

Лабаз чей-нибудь, подумал Ференц. Наверное, и отславословили уже, и поклоны отбили. Теперь решают…

Во рту было солоно от крови, справа не хватало верхних зубов. И дергало болью сердце: Яся, Яся. Дурак я, Яся. Права мать.

Какое-то время Ференц ловил звуки за стенами, но они были обычными – звенел насекомыми воздух, побрехивал пес, издалека доносилось мычание коровьего стада. И кто-то ходил, пофыркивая, почесываясь, поблизости.

Охрана.

Ференц усмехнулся. Кто я? Червь. А вот охраняют же.

Многоголосье вспухло внезапно.

Был здесь и зычный Потеев голос, и визгливый Ясиного отца, и вплетающийся укором материн. Был и незнакомый голос – скрежещущий, хриплый.

Шелест одежды, шорох множества ног. Свет в узкой выемке стал густо-желтым.

Ференц сглотнул. Кому не известен свет Яркой службы? Поди поищи такого идиота. Наверное, слепец и тот…

Звякнул, отмыкаясь, засов.

– Выходи, тварь, – сказали Ференцу.

Ференц поднялся и, щурясь, вышел.

Мостыря стояла мрачным полукругом. С одного края – хмурая мать. С другого – скорбный Гортель. Тая. Клеом. Девчонка Омельда и Неры. Потей. Все-все. Будто никому не нужно в поле или на хозяйство. Сгорбленные, прижатые к земле светом, исходящим от высокой фигуры в центре.

Серые платья и порты. Белые рубахи. Синие платки.

– Говорил слово «свет», урод? – проскрежетала фигура.

– Да, – сказал Ференц.

Смотреть на фигуру было больно, но, если терпеть, сквозь свет постепенно проступало одеяние в складках и жестокое узкое лицо.

– И ты думаешь, ты сделал великое благо, землеед? Человек Яркой службы подступил к Ференцу так близко, что тому жаром обожгло брови и ноздри. Дышать стало трудно, а ноги сами подломились в коленях.

– Нет, господин Яркий.

Ференц скрючился перед фигурой.

– Урод ты и дурак. Иди за мной.

Мостыря расступилась перед светом.

Проплыло мимо Ференца насупленное лицо Потея, чье-то еще лицо. Его никто не тронул. Только мать прошипела:

– Чтоб ты сдох!

Но Ференц не сдох, хотя и едва не упал.

Слово засело где-то в животе, скручивая кишки. Искреннее, жгучее.

– Эй, – обернулся человек Яркой службы, – к девке кто проводит?