Ушедший мир - Лихэйн Деннис - Страница 13

Пришла монахиня, сестра Мэри Теодора, и забрала у него дочь. Уайетт смотрел ей в спину, и чувство гордости за новую жизнь, именно им приведенную в мир, боролось с облегчением от того, что больше не нужно держать в руках этот сверток, визжавший, как поросенок, который свалился в колодец. Пока сестра его не забрала, Уайетт со страхом думал, что вот-вот его уронит. А еще ему казалось, что он дочери не понравился – она на него даже не смотрела, она пока ни на что не смотрела, – но она чуяла его запах, и запах ей был неприятен. Уайетт понятия не имел, что будет делать, как жить дальше, как нужно изменить свой образ жизни и свои планы, чтобы в них поместилось это крохотное неразумное существо. Он не сомневался, что с ее появлением в сердце Мэй останется еще меньше места для него.

«Господи, – подумал он, – а она хочет еще троих!»

– Хорошенькая девочка, Уайетт, – сказал Диджакомо. – Вырастет, задаст жару парням. Вот увидишь.

– Спасибо.

– Ты должен гордиться.

– Я горжусь.

Фредди хлопнул его по спине:

– А где же сигары?

Уайетт обнаружил коробку в кармане своего твидового пиджака. Достал одну сигару, срезал кончик, дал Фредди прикурить, и тот хорошенько затянулся, чтобы разгорелся алый огонек.

– Уайетт, мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Сейчас?

– Вечером будет в самый раз.

Вся семья Мэй была в сборе, половина родни торчала в больничной палате, другая – дома. Та, что торчала дома, ждала, чтобы он наполнил холодильник, опустошенный ими же накануне. А та, что в больнице, считала, что он должен ухаживать за женой, у которой были трудные роды, или, по крайней мере, стоять рядом, пока они ухаживают за ней. Положение было безвыходное. Все они – пять братьев, четыре сестры, сердито молчавшая мать и сердито ворчавший отец – давно поставили на нем крест как на человеке никчемном. И теперь если и обращали на него внимание время от времени, то лишь для того, чтобы укрепиться в своем мнении.

– Ума не приложу, – сказал Уайетт, – как ей объяснить, что мне нужно на работу.

Фредди улыбнулся, глаза у него были добрые.

– Знаешь, что я заметил? Намного легче просить у женщины прощения, чем разрешения. – Он снял со спинки стула свой плащ. – Так тебя ждать?

Последние несколько недель Уайетт Петтигрю тенью следовал за Монтусом Диксом по негритянскому кварталу в Айборе. Задача практически непосильная для большинства белых, но Уайетт с детства умел быть незаметным, и это была его отличительная черта. В школе его не только никогда не вызывали к доске, но пару раз учителя даже забывали выставить отметки за четверть. Автобус спортивной команды уезжал без него, коллеги по работе обычно называли его чужими именами (Уильям, Уэсли и даже почему-то Ллойд), даже собственный отец порой щелкал пальцами, чтобы вспомнить, как его зовут. Последние три недели Уайетт Петтигрю приезжал в Айбор каждый день, пересекал на Одиннадцатой авеню линию, отделявшую белый квартал от цветных, и катил по улицам, жители которых если и видели за последние пять лет белых людей, то исключительно молочников, мороженщиков, пожарных, полицейских и, в редких случаях, домовладельцев.

Уайетт таскался хвостом за Монтусом Диксом от квартиры Большого Негра, расположенной над бильярдной, до кофейни на Десятой улице, прачечной на Восьмой авеню, аптеки на Небраска-стрит, куриного ресторана на Меридиан и крошечного, зато чистенького кладбища на Девятой улице. За исключением кладбища, где, как выяснил Уайетт, покоились отец Монтуса Дикса, его мать, две тетушки и дядя, все прочие заведения платили Монтусу за «крышу», или держали для него тотализатор, или вели торговлю его незаконным алкоголем, по-прежнему приносившим немалый доход, потому что всегда находились клиенты, которым наплевать, есть на бутылке акцизная марка или нет. Клиентам Монтуса Дикса было наплевать. Клиенты Монтуса Дикса были единственными людьми, еще более незаметными, чем Уайетт Петтигрю. В негритянских кварталах Айбора, и без того обособленных, афрокубинцы были отделены даже от афроамериканцев, потому что цвет шоколада отличался от цвета кофе.

Монтус Дикс был там их мэром, их губернатором, их королем. Он сам устанавливал тарифы на свои услуги, зато и предоставлял эти услуги. Когда люди выходили на забастовку, он защищал их от полиции, оставлял у них на задней веранде еду, если они заболевали, даже списывал иногда долги, когда в последние, голодные годы войны мужчины уходили и уже не возвращались. Большинство его подданных любили Монтуса Дикса, даже его должники.

А таких было больше, чем когда-либо, во всяком случае с начала выхода из Великой депрессии в тридцать восьмом. Второй раз за текущий месяц несколько человек, платившие еженедельно, заявили, что денег нет, поэтому Монтус решил навестить их лично. Кинкейд, торговец фруктами с Девятой улицы, сдался сразу, стоило Монтусу войти в дверь. Монтус, в котором было шесть футов и два дюйма, обычно носил шляпы, добавлявшие ему еще три дюйма, и потому выглядел весьма внушительно. Кинкейд был первым из трех должников, кто чудесным образом нашел деньги, причем очень быстро.

Это избавило Монтуса – который в последнее время не просто от всего устал, его достало все это дерьмо, достало держать твердую руку на неровном пульсе – от необходимости задать вопрос, почему его должники эти полмесяца делали выплаты столь небрежно. Ровесник своего века, с недавних пор Монтус чувствовал себя стариком. С возрастом, видимо, понимаешь, что у тебя за спиной встает новое поколение людишек, которые занимаются теми же бесполезными глупостями, что и предыдущее. Никто ничему не учится. Никто не идет вперед.

Черт возьми, как же Монтус скучал по тем дням, когда все шло своим чередом, все с радостью зарабатывали деньги, тратили деньги и просыпались на следующее утро, чтобы все повторить. Монтус давно считал, что те времена, когда делами заправлял Джо Коглин, были золотым веком Айбора. А теперь, по крайней мере, пока война не перестанет забирать лучших бойцов и лучших клиентов, придется жить в режиме ожидания. В режиме ожидания нет ничего плохого, во всяком случае на первый взгляд, но обычно в такие времена люди становятся дергаными и связаны друг с другом прочнее, чем колючей проволокой.

Лишь под самый вечер он добрался тогда до Мильтона Жемчужные Глаза, продавца мужской одежды с Десятой улицы, и Жемчужные Глаза сказал, что ему нечем платить, «по крайней мере на этой неделе и, наверное, на следующей тоже», и вот тогда Монтус задал вопрос, ответ на который знать не хотел.

– Почему ты так со мной поступаешь, Жемчужный?

– Мистер Дикс, ты же знаешь меня, я ничего такого…

– Не знаю.

– У меня нет денег.

Монтус взял с ближайшей полки шелковый галстук, почувствовав, как импортный шелк скользнул по ладони. Черт возьми, с начала войны он уже и забыл, до чего нежный этот шелк на ощупь.

– А почему их у тебя нет?

Жемчужные Глаза, добрый старик, дед девяти внуков, ответил:

– Нет – и все. Времена нынче тяжкие.

Монтус поглядел на пол сбоку от прилавка:

– А на полу валяются десять долларов.

– Что?

– Десять долларов валяются, говорю.

Монтус указал на пол и отступил назад.

Жемчужные Глаза уперся локтями в прилавок и вытянул шею, заглядывая за край. Монтус набросил ему на шею петлю из шелкового галстука и принялся душить старого олуха. Придвинулся ближе и заговорил Мильтону прямо в заросшее волосами розовое ухо:

– Кому ты платишь, если не платишь мне? Кому?

– Никому. У меня просто…

Монтус сильнее потянул за концы галстука, дернул Мильтона Жемчужные Глаза через прилавок, сбрасывая на пол. Выпустил концы галстука. Старик лежал на полу, раскачиваясь, стеная и тяжко охая.

Монтус смахнул с пола пыль носовым платком, взятым с другой полки. Уселся напротив Жемчужных Глаз.

– Старик, чем ты здесь торгуешь?

– Что? – выдавил тот, захлебываясь и кашляя. – Что?

– Ответь, чем ты торгуешь.