Приваловские миллионы. Золото (сборник) - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Страница 38

– Теперь я покажу вам половину, где мы, собственно, живем сами, – говорил Ляховский, бойко спускаясь по лестнице.

Ляховский повел Привалова через анфиладу жилых комнат, которые представляли приятный контраст со всем, что приходилось видеть раньше. Это были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все говорило о жизни и живых людях. Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, – даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, – самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы. Привалов настолько был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не обращал больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось идти.

– Пожалуйте сюда, Сергей Александрыч, – проговорил Ляховский, отворяя перед Приваловым дверь на террасу, которая выходила на двор.

Терраса была защищена от солнца маркизой, а с боков были устроены из летних вьющихся растений живые зеленые стены. По натянутым шнуркам плотно вился хмель, настурции и душистый горошек. Ляховский усталым движением опустился на садовый деревянный стул и проговорил, указывая глазами на двор:

– Моя дочь, Зося…

С намерением или без всякого намерения, но едва ли Ляховский мог выбрать другой, более удачный момент, чтобы показать свою Зосю во всем блеске ее оригинальной красоты. Зося стояла в каком-нибудь десятке сажен от террасы. На ней была темно-синяя амазонка с длиннейшим шлейфом. Из-под синей шляпы с загнутым широким полем à la Rubence выбивались пряди бело-русых волос с желтоватым отливом. Привалов внимательно смотрел на эту захваленную красавицу, против которой благодаря именно этим похвалам чувствовал небольшое предубеждение, и принужден был сознаться, что Зося была действительно замечательно красива. Она принадлежала к тому редкому типу, о котором можно сказать столько же, сколько о тонком аромате какого-нибудь редкого растения или об оригинальной мелодии, – слово здесь бессильно, как бессильны краски и пластика.

«Неужели это ее отец?» – подумал он, переводя глаза на Ляховского, который сидел на своем стуле с полузакрытыми глазами, как подбитое молью чучело.

Ляховская была не одна. Рядом с ней стоял в своем сером балахоне Половодов; он всем корпусом немного подался вперед, как пловец, который вот-вот бросится в воду. По другую сторону Зоси выделялась фигура Виктора Васильича с сбитой на затылок шляпой и с выдававшейся вперед козлиной бородкой. Тут же, неизвестно зачем, стоял в своем кафтане Лепешкин. От расплывшейся по его лицу улыбки глаза совсем исчезли, и он делал короткие движения своей пухлой пятерней каждый раз, когда к нему обращалась Ляховская. В этой группе Привалов рассмотрел еще одного молодого человека с длинным испитым лицом и подгибавшимися на ходу тоненькими ножками; он держал в руке длинный английский хлыст. Этот молодой человек был не кто другой, как единственный сын Ляховского – Давид; он слишком рано познакомился с обществом Виктора Васильича, Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул на него рукой.

– Илья, короче держи корду! – командовала Ляховская.

Посреди двора на длинной веревке описывал правильные круги великолепный текинский иноходец светло-желтой масти. Илья занимал центр двора. Его монументальные руки, какие можно встретить только на памятниках разных исторических героев, были теперь открыты выше локтей, чтобы удобнее держать в руках корду; лошадь иногда забирала веревку и старалась сдвинуть Илью с места, но он только приседал, и тогда сорвать его с места было так же трудно, как тумбу.

– Обратите внимание на лошадь, – говорил Ляховский Привалову. – Это настоящий текинский иноходец, который сто́ит на месте, в Хиве, шестьсот рублей, да столько же стоило привести его на Урал.

– Действительно отличная лошадь, – согласился Привалов, знавший толк в лошадях.

– Да это что… вы посмотрите Тэке, когда он идет под дамским седлом.

– Ну-с, Тэке, подойди ко мне, – проговорила Ляховская, останавливая лошадь.

Тэке, мотнув несколько раз головой и звонко ударив передними ногами в землю, кокетливо подошел к девушке, вытянув свою атласную шею, и доверчиво положил небольшую умную голову прямо на плечо хозяйки.

– Напрасно вы, барышня, лошадь балуете, – проговорил Илья, почесывая за ухом концом веревки. – Это такая лошадь, такая… Ты ей корму несешь, а она ладит тебя ногой заразить или зубищами ухватить за шиворот.

– Отчего же Тэке не заразил ногой берейтора? – спрашивала Ляховская, гладя лошадь своей маленькой крепкой рукой, затянутой в шведскую серую перчатку.

– Берейтор, известно… он, конечно, Софья Игнатьевна, жалованье большое получал… это точно, а проехать-то и я не хуже его проеду.

Тэке наконец был отпущен с миром в свою конюшню, и вся компания с говором и смехом повалила за хозяйкой в комнаты. Один Лепешкин на минуту задумался и начал прощаться.

– Что же это вы, Аника Панкратыч? – удивилась Ляховская.

– Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с… Как-нибудь в другой раз, ежели милость будет.

– Отчего же не теперь? Может быть, у вас дела?

– Нет, делов особенных нет…

– Аника Панкратыч боится Игнатия Львовича, – объяснил Половодов, показывая глазами на террасу.

– Ах, вот в чем дело… – засмеялась Ляховская. – А слыхали пословицу, Аника Панкратыч: в гостях воля хозяйская…

– Как не слыхать, Софья Игнатьевна, – отвечал Лепешкин, щуря глаза. – Другая еще есть пословица-то…

– Какая?

– Гм… Старые люди так говорили: гости – люди подневольные, – где посадили, там и сидят, а хозяин, что чирей: где захочет, там и сядет.

Ляховская хохотала над этой пословицей до слез, и ее смех напоминал почему-то Привалову рассказ Виктора Васильича о том, как он выучил Зосю ловить мух. Виктор Васильич и Давид успели подхватить Лепешкина «под крыльца» и без церемонии поволокли на лестницу.

– Ох, поясницу мне изведете, ежовые головы, – хрипел Лепешкин, напрасно стараясь освободиться. – И чего тащат… Тятенька придет и всю артель разорит.

– Идемте завтракать, Сергей Александрыч, – предлагал Ляховский и сейчас же прибавил: – Я сам не завтракаю никогда, а передам вас на руки дочери…

Они вошли в столовую в то время, когда из других дверей ввалилась компания со двора. Ляховская с улыбкой протянула свою маленькую руку Привалову и указала ему место за длинным столом около себя.

– А у меня дела, Сергей Александрыч, извините, пожалуйста, – говорил Ляховский, трусцой выбегая из комнаты.

– Вы извините papa, у него действительно столько дела, – жеманно проговорила Зося. – Вы что там смеетесь, Аника Панкратыч?

– Он радуется, что Игнатий Львович вышел, – объяснил Половодов, пристально наблюдавший Привалова все время.

– А оно точно… – ухмылялся Лепешкин, жмуря глаза, – всю обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня, старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не могут.

– У вас хорошая привычка, Аника Панкратыч, – заметила Ляховская, гремя ножом, – вы говорите то, что думаете…

– Значит, «люблю молодца за обычай»? Ох-хо-хо! – захрипел Лепешкин, отмахиваясь рукой.

Это странное общество и сама молодая хозяйка заинтересовали Привалова. И в тоне разговора, и в обращении друг к другу, и в манере хозяйки держать себя – все было новостью для Привалова. Ляховская обращалась со всеми с аристократической простотой, не делая разницы между своими гостями. Привалова она расспрашивала как старого знакомого, который только что вернулся из путешествия. Половодов выбивался из сил, чтобы вставить несколько остроумных фраз в этот беглый разговор, но Ляховская делала вид, что не замечает ни этих остроумных фраз, ни самого автора. Сначала Половодов относился к этому равнодушно, а потом обиделся и замолчал. Ему казалось, что Зося приносила его в жертву приваловским миллионам; против этого он, собственно, ничего не имел, если бы тут же не сидели этот сыромятина Лепешкин и Виктор Васильич.