Анизотропное шоссе [СИ] - Дмитриев Павел - Страница 6

• Предыдущая
• 6/64
• Следующая

— Та-а-а-к! — резко оборвала меня следователь. — Вот теперь все точно!

Всего пара мгновений, и как подменили! Теперь в ее глазах плескалось одно лишь торжество и злоба. Резко раздавив папиросу о край стола, она резким щелчком отбросила окурок прямо на пол. Наклонившись ближе ко мне, выплюнула в лицо слова с брызгами:

— Вот что, гражданин Обухов Алексей Анатольевич, года рождения 1903, студент, из потомственных дворян! Хватит запираться. Нам все, решительно все известно. Единственно правильная для вас политика — карты на стол! И вот что, — в тоне женщины опять проступили нотки усталой нежности. — Мы не расстреливаем преступников гораздо более опасных, чем вы. Вот, — она сделала широкий жест по направлению к окну. — Там работают люди, многие из них были приговорены к высшей мере, но они честным трудом очищают себя от прежних преступлений перед советской властью. Помните, наша задача — не карать, а исправлять!

— Не знаю никакого Обухова…- вскочил я.

— Сидеть! — меня буквально подкосил резкий крик, а еще пуще многообещающий лязг двери за спиной.

— Ну, мы вас заставим сознаться, — следователь опять перешла на доверительный тон, совсем как плохой актер в дешевой постановке провинциального театра. — Только себе же хуже сделаете, помните, добровольное признание смягчает вину.

«И увеличивает срок…» — мрачно закончил я про себя ее речь фразой из какого-то фильма.

Затем сквозь льющийся в глаза свет лампы явственно представил, как идиоты в кожанках находят тайник, забыв от радости смешные инструкции следователя, вытаскивают из ящика в первую очередь привычное и понятное — винтовку с патронами, с хохотом передают друг другу бутылку бело-финской водки, в то время как незамеченный в потемках смартфон хрустит под их каблуками, а микросхемы смешиваются с грязью и шлаком.

Уж не знаю, по какой статье нынче идет борьба против социализма с оружием в руках, но на пулю в мой затылок хватит с гарантией.

Тут я в полной мере осознал, какая это непозволительная роскошь — спокойно подумать о тщете всего сущего: вопросы полетели в лицо как стежки швейной машинки на китайской фабрике.

— Когда вы начали склонялся к идеологии «Чёрных волков»?

— Место вашего рождения?

— Что обсуждалось на скаутинге в Казани?

— Через кого вы получали агитационную литературу?

— Кто из членов ВКП(б) вас хорошо знает, и где он сейчас?

— По какому адресу вы встречались с Борисом Зеленовым?[18]

— Как вы связываетесь со своим куратором в Берлине, господином Свежевским?[19]

— Служили ли в войсках или учреждениях белых правительств? Когда? Где?

— Кто такой Шикльгрубер и какие картины он рисует?

— Как относитесь к советской власти? Что значит никак?!

Мелькали абсолютно дикие вопросы из анкеты, термины типа «Совет начальников отрядов», «Съезд объединённых патрульных» и «Совет инструкторов». Перечислялись фамилии как бы моих знакомых и друзей. Приводились слова уже арестованных скаутов,[20] которые обвиняли меня в какой-то дикой чепухе, направленной на свержение социалистического строя.

Да черт возьми, что я в принципе могу ответить, если впервые в жизни слышу про скаутов в СССР? Для меня это не более чем природно-ориентированные детки в забавных панамах защитного цвета из американских фильмов, которые, в сущности, ничуть не опаснее ежиков! Поневоле пришлось симулировать потерю памяти. Помогло мало, еще бы, после моего идиотского пассажа о берлинском художнике угрозы перемежались с уговорами, их сменял шантаж, за которым следовала смешная попытка подкупа папироской, и уже более серьезная — шикарным обедом для растущего организма «прямо тут, сию минуту».

Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, по телефону на тему: «как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину», она, не прощаясь вышла. Вместо нее за меня принялся сменщик, неторопливый долговязый латыш.

Грешным делом я подумал о классике: «будут бить, возможно, ногами». Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют. Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками от руки, видимо доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад.

До сих пор интересно, какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну, кроме идиотского смеха, разумеется?

Наконец, уже когда за окном стемнело, от меня отстали. Прощальное напутствие, впрочем, не порадовало:

— Запомните, гражданин Обухов, мы не торопимся, и спешить нам некуда. Меньше шести месяцев следствие обычно не идет, девять месяцев — среднее, год — весьма часто. Рекомендую хорошо подумать и все вспомнить. Ваше же сегодняшнее поведение к хорошему не приведет.

Лучше бы одолжили почитать научно-популярную книжку про скаутов!

Вернувшись в камеру, на адреналине расчертил кусок стены под свой, собственный календарь. Сразу с запасом, на полгода вперед. А потом… Завод кончился, и я упал на койку, с головой под одеяло, самым что ни на есть пошлым образом плача от обиды и бессилия. Очевидно, пока меня считают Обуховым, из дворян — не поверят ни единому слову, что бы я ни говорил. Спрячь я LG куда-нибудь в иное место, добросердечное признание выглядело бы более-менее уместно. Но дурость, по которой я умудрился засунуть смартфон рядом с винтовкой, подняла ставку до поистине смертельной, платить столь много я пока не готов.

Долго предаваться самобичеванию не дали. Дверь лязгнула: в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло. Чего они хотели, я не понял,[21] но пришлось собрать в кулак все силы для спокойного ответа:

— Мне мешает свет!

— Не положено!

Ушли, хотя волчок поскрипывал всю ночь.

А на следующую ночь, или, скорее, очень раннее утро, вызвали «с вещами». Предположив, что расстреливать меня вроде как рано, да и не за что, обрадовался. Думал — попугали, попробовали взять «на слабо», но без доказательств решили снять с казенных харчей. Даже невольно заулыбался, когда вели мимо ярко освещенного буфета, за столиками которого, несмотря на ночь, питались несколько следователей, большей частью нарядных, подтянутых, в военной форме. Сытых и довольных своим превосходством.

Однако реальность оказалась куда прозаичнее. Как видно, полностью установив мою личность и степень прегрешений, администрация внезапно решила освободить ценную «семьдесят седьмую» под кого-то более важного. Мою же никчемную скаутскую тушку перебросили в общую камеру.

В отличие от глухой одиночки, тут выходящая в коридор стена имела широкие, забранные прутьями решетки окна, такой же была и сама дверь. Ни дать, ни взять — зоопарк. Едва переступив низкий металлический порог, я невольно замер. Радость «наконец-то хоть людей увижу» сменилась ожиданием страшной, и, как я помнил по книжкам, неизбежной «прописки».

Тем более удивили первые тихие слова:

— Пожалуйста, раздевайтесь, товарищ, — ко мне навстречу в одном белье поднялся с лавки мужчина лет пятидесяти. В тусклом, только нарождающемся свете зари, проникавшем из двух окон на противоположной стене, его голова неестественно блестела лысиной. — Вы недавно с воли? Хотя пустой вопрос, и так ведь видно. Я камерный староста Фохт, Георгий Карлович,[22] если вам угодно. Тут уже девятый месяц, веду бухгалтерию, коли так можно сказать, почти как до ареста, в Древтресте.

• Предыдущая
• 6/64
• Следующая