Мимоза - Кармайкл Эмили - Страница 7

Ближайшая лечебница для душевнобольных находилась за 500 миль, но даже если бы до неё было не 500, а 5000 миль, для Мимозы не было ровно никакой разницы. Прежде чем принять пациента, больницы требуют исполнения множества предварительных формальностей. Мимоза ничего об этом не знала, как, наверное, не знала о том, что на свете вообще существуют лечебницы для душевнобольных. По её собственным словам, она пережила эти месяцы, крепко сжимая в руке подол своего сари. Эти простые слова повествуют о долгих днях непрестанной безмолвной молитвы и веры в то, что помощь скоро придёт. Мимоза не пыталась проникнуть за завесу сокровенной тайны, над которой человечество бьётся с самого начала, а просто принимала всё как благую Божью волю, какими бы непонятными ей ни казались Его пути. Всё было «хорошо». Правда, она усиленно молила Господа о том, чтобы Он всё же вернул мужу рассудок, потому что безумный слепой может быть очень опасен.

Постепенно рассудок действительно вернулся к нему, и глаза потихоньку тоже начали прозревать. «Никто нам не помогал, никаких лекарств у нас тоже не было, и денег на лекарства тоже. Только Бог мог исцелить его». И Мимоза отослала благодарственное пожертвование в христианскую церковь, где о ней ничего не знали.

Мы тоже ничего о ней не знали. Все эти годы родные не позволяли Звёздочке и Мимозе видеться. Мимозе ни разу не разрешили съездить к нам вместе с другими сестрами, которые изредка навещали Донавур. Звёздочке тоже ничего про неё не рассказывали. Наконец, каким-то образом Звёздочка узнала про беду младшей сестры и страстно захотела как-то с ней связаться. Но как? Читать Мимоза не умела. На словах ей вряд ли что-то передадут. Поразмыслив немного, Звёздочка всё же решила написать. «Господи, Бог живой, расположи чьё-нибудь сердце на то, чтобы прочитать Мимозе моё письмо!» — молилась она, водя пером по бумаге, и верила, что так оно и будет.

Так оно и было. Письмо благополучно добралось до дома Мимозы, и двоюродный брат специально пришёл к ней, чтобы прочесть его вслух.

Она слушала, трепеща от радости. Звёздочка писала ей как своей духовной сестре, как одна верующая другой, любящей того же Господа. Звёздочка сама не понимала, что побудило её написать именно так. Ведь она полагала, что Мимоза продолжает следовать индуистскому пути веры. Тем не менее, она открыла двадцать шестой псалом и выписала оттуда целую строчку: «Ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня».

Как странно, что одни и те же слова, которые для одного становятся самим трепетанием жизни, другому кажутся лишь пустым прахом. Двоюродный брат равнодушно читал письмо, по-индийски монотонно и распевно произнося непонятные фразы. Но для Мимозы каждая строчка была подобна золотой монете, и она с жадностью впитывала в себя драгоценные слова, желая слушать их снова и снова. Правда, золотые монеты — это не слишком удачное сравнение. Хотя Мимозе редко приходилось держать их в руках, она не задумываясь высыпала бы на пол полные пригоршни золота в уплату за те несколько слов, которые слышала сейчас.

Когда брат закончил читать, Мимоза взяла своё первое в жизни письмо, с глубочайшим почтением прикоснулась им к своим глазам, тщательно свернула его и спрятала в шкатулку, где хранилась её единственная ценность, бумага на дом. Наверное, сейчас она вспомнила бы о золотом сосуде с манной, хранившемся в ковчеге завета, обитом золотыми пластинами, — если бы когда-нибудь о нём слышала*. Потом всякий раз, когда горькие тучи беды надвигались на Мимозу и ей особенно нужна была

хоть какая-нибудь помощь, она открывала шкатулку, доставала оттуда письмо, тонкими пальцами разглаживала странички и пыталась припомнить написанные на них слова. Иногда, если двоюродный брат (кстати, довольно дружелюбный и приветливый) был дома, она просила его снова прочесть ей письмо, и небесная манна подкрепляла её и давала силы идти дальше. Но этому брату ни разу не пришло в голову написать ответ и дать нам знать, как дела у самой Мимозы, а она даже представить себе не могла, что такое возможно. Поэтому мы ещё долго не знали про неё абсолютно ничего

* Речь идёт о ковчеге завета, главной святыне еврейского народа. Ковчег стоял в особом месте скинии или храма, в Святом Святых, и его осеняло присутствие Самого Бога. В нём хранились скрижали с Десятью заповедями, золотой сосуд с манной небесной и расцветший жезл Аарона. См.: Исх. 25, Числ. 17, Втор. 10, Евр. 9:4.

Медленно тянулись бесконечные, тягучие месяцы. Мимоза была вынуждена работать; иначе ей нечем было бы кормить семью. Каждое утро она рукой приглаживала волосы (потому что после рождения первенца индийской женщине перед выходом на улицу не дозволяется ни причёсываться, ни, как прежде, надевать на запястья и щиколотки миленькие, легкомысленные браслеты с бубенчиками), выходила в поле и работала. Муж её поленом лежал дома, и его тоже нужно было кормить. Царевича уже можно было оставлять одного без присмотра, и он даже приглядывал за младшими братишками в те дни, когда мать не могла брать их с собой.

Однажды братья Мимозы приехали навестить одну из её старших сестёр, которая была вдовой и жила неподалёку. Они взяли с собой Майила, чтобы тот денёк побыл с ними.

Вечером Мимоза вернулась с поля и собиралась уже, как обычно, приняться за приготовление ужина, как вдруг глубоко в сердце, «вот тут, — и она показала нам то место, где почувствовала боль, — как будто кто-то приставил к груди кончик ножа и колол, колол, колол меня прямо в сердце» — она услышала беспокойные слова: «Сначала иди и забери Майила! Иди и забери Майила!» Она повиновалась. Как на крыльях, она полетела к соседнему дому, рывком распахнула дверь и застала шумную компанию за игрой в карты. В одно страшное, незабываемое мгновение, как в угаре, она увидела и услышала всё сразу: каждый жест игроков, полузакрытые глаза, раскачивающиеся фигуры, шлёпанье карт по столу и голоса переговаривающихся людей.

— Как вы можете играть, когда мой Маленький Павлин умирает? — выкрикнула она в негодовании, схватила сынишку, оцепеневшего от судороги, и побежала домой.

Что случилось с малышом, она так и не узнала. Если кто-то и знал, ей ничего не рассказали. 2 недели Майил стоял на краю могилы, но потом медленно развернулся и возвратился к матери.

Но пока он лежал при смерти, соседки, жалостливо смотревшие на невзгоды молодой матери, наперебой советовали ей принести жертву богам. «Всего пара кокосов и какой-нибудь маленький цыплёнок. Неужели ей и этого жалко?» Они рассказывали Мимозе о том, что будет, если она не принесёт положенной жертвы, Майил умрёт. Потом они смотрели, как она склоняется перед своим Богом, Богом незримым, Который, по её словам, был единственным истинным Богом. Но Он, должно быть, не слышит, а если слышит, то не особо беспокоится и не торопится ей помочь. Ведь Он, как и прежде, обитает высоко и далеко на небесах, и молитвам туда ни за что не добраться, пока (как говорили ей многочисленные доброжелатели) она не принесёт Ему жертвы и подарки.

Конечно, ни о каких врачах не могло быть и речи. В той части страны нет ни одной миссионерской больницы, ни одного места, где больному ребёнку могла быть оказана квалифицированная помощь, так что Мимозе даже не к кому было обратиться за советом. Её маленький Майил лежал на подстилке, засунув в рот два пальчика, как будто снова стал беспомощным грудничком и пытался хоть как-то себя утешить. А его мама, чьё сердце обливалось кровью от беспомощной любви, сидела рядом и смотрела, как ему становится всё хуже и хуже.

Мимоза знала, что без её работы они не выживут. Несколько раз во время болезни Майила она была вынуждена оставить его, чтобы пойти и раздобыть немного денег на еду. Без неё он метался по постели и безутешно плакал. Ах, если бы он поскорее поправился, она взяла бы его с собой! Как ужасно было оставлять его дома, зная, что целый день он будет мучиться и тосковать!