Черная свеча - Мончинский Леонид - Страница 37
- Предыдущая
- 37/107
- Следующая
Вадим тоже не укололся о его спокойствие, слова ответа получились рассудочно-трезвыми, посторонними к глубоким переживаниям:
— Нет доказательств безгрешности. Они есть, только слабее их желания убить меня…
Он рассуждал, выслушивая самого себя, не ощущая (и в том, действительно, было что-то, напоминающее исповедь) ничего острого в будущей своей судьбе, словно она ушагала уже от него, гремя коваными каблуками сапог бандитов Рассветова. И та ярость, что стояла впереди произносимых им слов, оказалась вовсе не нужна.
Он её стыдился, как стыдился слабости, выходя на поединок. Пока разбирался в чувствах, рядом чуть распевно зазвучал баритон Монаха:
Отец Кирилл держал в ладонях, как неоперившегося птенца, кусок хлеба, оставленный Рассветовым, вдыхая почти умерший запах ржи. Глаза его были полузакрыты, он походил на человека, который видит путь уходящих слов и верит в их возвращение, ещё — в целительное свойство звуков, наполненных святым озарением грешного сочинителя, не самовластным над тем, что учредил ему Даритель талантов.
Несколько минут они сидели в благоустроенной тишине, ею наслаждаясь.
— Гиппиус? — осторожно произнёс запретное имя бывший штурман.
— Нет, — улыбнулся внутренней улыбкой Монах. — Игорь Северянин. Гиппиус люблю такую:
Он вдруг как-то естественно забыл про стихи, обращаясь к Вадиму, неким особенным образом перевёл настроение разговора в просительную форму, через которую передал своё отношение к его заботе:
— Покайтесь искренне. Путь откроется…
— Перед кем?! — спросила очнувшаяся в нём ярость и повторила, заслонив своей горбатой спиной сжавшееся раскаянье. Ярость была сильнее и знала — ей есть что скрывать: — Перед кем?! Слыхали, что сказал Рассветов?! Зачем нас сюда кинули?! Палачи!
— Они — тени. Их нет в настоящей жизни. Сотрясение воздуха и разрушение плоти. Раскаянья ждёт Господь…
— Так прямо и ждёт?! Нужен я Ему!
— Нужен. И душевные способности дарованы нам для общения с Ним. Пренебрегаем даром…
— Молчи, поп! Молчи! Не трави душу! Мне вышка корячится! А ты мозги полощешь всякой хреновиной!
Он захлёбывался чем-то гадким и горьким, сопротивляясь тому, что произносил в полный голос, почти кричал, не в силах понять и оценить произносимое. Все внутреннее, непрочное устройство его пошло вразнос, пережитое стало горой хлама, с которой он изрыгал прорвавшийся страх на скорбного отца Кирилла. Потом слова стали обессмысленным шумом, страсти почувствовали немое сопротивление, упёрлись в него, точно в упругую запруду, сила их ослабла. В обессиленную тишину водили строгие слова, произнесённые не в оскорбление:
— Вы — малодушный человек, Вадим. Души в вас маловато…
И отец Кирилл вздохнул, а больше ничего не произошло до того самого момента, когда в камеру вошёл начальник отдела по борьбе с бандитизмом полковник Морабели в строгом кожаном пальто. Он сказал:
— Безобразие! Забыли преступника.
После этого перевёл взгляд с покойника на двух живых зэков и удивился ещё больше:
— И этих забыли?! У тебя плохая память, Сироткин.
От Морабели пахнет новой кожей и свежей землёй, словно он лично копал могилу для бандитов Рассветова.
Важа Спиридонович водит по камере запахи, как свиту, вместе с ними гуляет приподнятое настроение полковника.
— Слушай, Тихомиров, зачем говоришь — Бог есть? Ленин сказал: «Бога нет!» Ты говоришь — есть. Кому советский человек должен верить? Смешно! Всех, понимаешь, возмутил. Ты же грамотный заключённый, а рассуждаешь, будто мистик. Уведи шарлатана, Сироткин, с моих глаз! И уберите труп.
— Куда прикажете, товарищ полковник?
— Попа — в зону. Труп, естественно, в столовую.
Он засмеялся, однако, повернувшись к Упорову, точно бритвой обрезал смех и даже приятные запахи, с которыми появился в камере:
— Твоё будущее зависит от желания сказать мне правду. Не все бандиты отнесутся к тебе, как Рассветов. Понял?!
Упоров промолчал, казалось — он полностью согласен с тем, что говорит начальник отдела по борьбе с бандитизмом, или просто не в состоянии подыскать нужные слова.
Морабели отбросил полу кожаного пальто немного картинным жестом и вынул из кармана галифе белоснежный носовой платок. Вытер шею под стоячим воротником кителя, улыбнулся, хотя луповатые. глаза были полны чёрного гнева.
— Молчишь? Молчи — молчи. Ломай из себя блатюка, но помни: когда воры узнают, что ты их вложил…
Заключённый с отчётливостью, прояснённой бордовой вспышкой, представил последствия замысла Важи Спиридоновича, но сохранил видимое спокойствие.
— …станешь Виолеттой или Лизой. Ха — ха! Красивое имя для моряка. Не правда ли?! Только потом тебя расстреляют…
Полковник запахнул пальто и, продолжая улыбаться собственному остроумию, вышел из камеры. Холодный пот выступил на лбу заключённого, но он подумал, чтобы уберечься от хлынувшего в сердце отчаянья: «Плохо шутит гражданин начальник…»
Следователь сорвался на шестом допросе. Полетела слюна на жёлтые листки протокола, а щеки запрыгали двумя розовыми мячиками, и капитан Скачков потерял вкрадчивое обаяние.
— Вы сами ведёте себя к высшей мере. У меня нет сил бороться с вашим упрямством. Пусть его оценит советский суд!
— Пусть, — согласился Упоров. — Мне, гражданин начальник, всё равно.
— А мне не всё равно! — пыхтел обиженный следователь. — Они профессионалы — негодяи, ты — их жертва. Ты же протестовал в душе, когда на твоих глазах совершались кровавые преступления. Не прячься, Вадим!
Скачков подкинул на ладони листок протокола.
— На тебя вина легче пуха. Я-то знаю. В этом кабинете побывал не один самоубийца. Одно дело — мои знания, другое суд. Он оценивает только факты, добытые в ходе следствия. Пошевели мозгами. Ты — оконечность жизни. Уйдёшь по глупости и уже не вернёшься. Отменить приведённый в исполнение приговор не может никакое запоздалое раскаянье. Поэтому говорю правду сейчас!
Подследственный поднял глаза: в них застыло отчаянье.
— Пишите вес, что считаете нужным. Подпишу!
Капитан откинулся на спинку стула, вытянул под столом коротенькие ножки, стал похож на обманутого жизнью мальчишку из зажиточной семьи.
— Ты — самоубийца, Вадим…
— Так подпишу же, гражданин следователь.
— Что ж, пройдём ещё раз всю цепь вместе. К побегу вас склонил Михаил Колос?
— Было дело.
— Бежите через водовод. При убийстве Стадника не присутствовали?
— Боже упаси! Я ж его уважал…
— Солдата и старшину из опергруппы…
— Пельмень застрелил. Дайте очную ставку: в глаза скажу.
— Кто был за рулём в машине?
— Миша. Он по глупости залетел, и я вместе с ним.
— Далее…
— Ночью разделились. Они своей дорогой, а мы с Малининым — своей. Михаила с собой звал.
— Кто ударил часового?
— Я.
— Стоп! Часовой на Малинина показал.
— Я ударил, гражданин начальник. Чо темнить, если виноват?
— Зачем стреляли по солдатам? Почему не сдались?
— Перепугался. Пальнул пару раз в небо — и дёру.
— Каким образом вы оказались в сарае Камышина? Вы с ним знакомы?
«Вот так номер! — мелькнуло в голове. — Девчонка-то — Камыша племянница».
— Куда смог, туда и нырнул. Ваши-то на хвосте висели. Пощады от них, после того как Пельмень двух кончал, не ждал…
- Предыдущая
- 37/107
- Следующая
