Черная свеча - Мончинский Леонид - Страница 53
- Предыдущая
- 53/107
- Следующая
— Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого верю — терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью власть.
— «Терпение же — искусство», сказано, — подал голос безногий.
— Никак вы, Востриков?!
— Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
— Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь — нельзя мне. Маленький ты, грудь одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашёл, отыскал место для Господа… У меня же все широко было, да пусто…
Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
Польщённый отданным ему в последних словах Востриков то и дело приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека, заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно плавно опуская белесые, как у поросёнка, ресницы:
— Жив ещё…
Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, «ну, прям ни чуточки не страдал», отошёл легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
— И с тобой не попрощался? — спросил грек.
На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:
— Праздно живёшь, мерин. Смотри — аукнется твоя ехидность, в один день.
— Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на моё имя официальная ксива с печатью. В общем все, как ты любишь.
— Будет лапшу на уши вешать!
— Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тёти я являюсь наследником. Заметь — единственным. Миллионного состояния. И должен явиться в Афины для вступления в права наследия.
— Так прям и зовут?! Нужон ты им. Без нас там, у Греции, буржуев хватает.
— Хотел тебя с собой за родного брата взять, да не судьба, видать… Не выпустят тебя, Востриков.
— С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка — полгодочка. Кум сказал…
Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого человека, которого жестоко одурачили:
— Указ есть секретный. Кум мог за него не знать. Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища Сталина.
— Сам ты дурак! Гуталин давно умер.
— Но указ-то остался.
— Отставить разговоры!
Гера Яновна подошла к кровати Очасова с отсутствующим лицом усталого человека:
— Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из правительства.
— Слушаюсь, товарищ майор!
Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в сторону Вострикова:
— Выписать! Заратиади тоже. И Биешу. Поставить ещё две койки.
— Как же так, гражданин начальник? — заныл большой и рыхлый молдаванин.
— В двух метрах ничего не вижу.
— Хватит! — ладонь врача рассекла воздух перед носом зэка, и он проворно отдёрнул голову. — Неужели вы думаете — я не могу отличить мастырку от болезни?! Выписать!
В коридоре хлопнула дверь, и хотя все знали — трюмиловка кончилась, головы невольно развернулись на звук, а лица стали одинаково тревожны, с животным страхом в остановившихся глазах.
Вошедший подполковник Оскоцкнй выглядел неважно: по-видимому, что-то сложилось не так в ночной катавасии. От внутренних переживаний потускнел всегдашний внешний лоск лагерного интеллигента. Феликс Иванович, что отметили даже зэки, был небрит.
«Ты не ушёл из его планов, — решил про себя Упоров, наблюдая за тем, как начальник режима остановился у входа в кабинет Геры Яновны и требовательно кашлянул. — Эта сука в погонах ещё что-нибудь придумает покруче».
Гера Яновна, однако, никак не отреагировала, сказала тем же злым голосом:
— У меня обход. Вам придётся подождать.
В конце концов обход кончился, а когда ушёл подполковник Оскоцкий, заспанная Лена сообщила по секрету: начальник режима выясняет обстоятельства убийства руководителя агитационно-пропагандистской группы «За честный труд!» Ерофея Ильича Салаварова. Ему неясно, каким образом мог Опенкин оказаться в кладовой. Лена ещё раз зевнула и, поправив подушку Упорова, забавно развела руками:
— А каким образом он оказывался в чужих квартирах и государственных кассах, — отвечает Гера Яновна. — Вор потому что…
— Лукавишь, оторва, — с ехидной подлянкой в голосе вмешался подслушавший разговор молдаванин, уже собиравший пожитки. — Сама того вора кликнула. Я же…
Он не договорил о том, что сидел в сортире и все слышал. Грек поймал его за нос, крутнул, отчего на дряблых щеках Биешу появились слезы.
— Эй! — крикнул он. — Сдурел?! Отпусти — больно!
— Я в порядке, — грек с силой оттолкнул Биешу к стене, наотмашь стеганул ладонью по лицу, — а ты сейчас начнёшь все сначала, но с операционной! Подлец!
— Ты что! Борис! Ты что! — молдаванин понял, что будет бит, и сразу захотел мира. — Я так, для фортецела. Не при ментах же…
Короткий тычок в бок заставил Биешу согнуться, и грек говорил, глядя на него сверху:
— Я тоже для фортецела. Если ты будешь продолжать шутить, лучше найди верёвку и вздёрнись. Козёл! Тебя и зачинали как животное: в хлеву!
Он поймал Биешу за лицо всей пятернёй, бросил себе под ноги:
— Ползи отсюда, не воняй!
«Грек учился драться, — подметил, наблюдая за движениями Заратиади, Упоров, довольный тем, что не пришлось ввязать самому. — И вообще он — интересный парень… Постой! Постой! Кто-то уже так говорил… о тебе». Порылся в памяти, вспомнил…
Спортивный зал «Крылья Советов». Тренер сборной страны по боксу, такой пижонистый дед в спортивном костюме, махровое полотенце переброшено через короткую морщинистую шею, подошёл, ткнув кулаком в бок, сказал:
— Ты — интересный парень, моряк! В твоём левом апперкоте — твоё будущее. Я вызову тебя на первенство страны. Готовься. Мог бы стать чемпионом страны или Европы.
«А что? — Упоров изредка посматривал сквозь опущенные ресницы за тем, как грек продолжает воспитывать склонного к доносу молдаванина. — Этот дед научил бы тебя разным боксёрским подлостям. И пошло — поехало!»
Размышления прервал бывший мастер вокзальных операций, полувольный Георгий Блатов по кличке Хирург — тот самый, что организовал на Курском вокзале столицы передвижную камеру хранения и увёз на ней сорок чемоданов участников выставки народных достижений. В зоне он филонил при коменданте и сейчас кричал хорошо поставленным голосом врождённого афериста:
— Заратиади! Биешу! Упоров! Попрошу всех во двор. Организованно принесём койки. Побыстрей, товарищи!
Упоров запахнул халат верёвкой, толкнул дверь. Успевший чуть-чуть прогреться воздух уходящего мая закружил голову, очищая её от тяжёлых мыслей. Больничный двор, огороженный двумя рядами колючей проволоки, был завален трупами. Они лежали кучками и по одному. Между ними ходили старшина Подлипов с одноногим писарем из заключённых, рисуя на лбу убитых номер и привязывая к запястью картонные таблички с фамилиями.
— Стручков Семён Иванович! — кричал весёлый, слегка заполошный Подлипов. — Из воров. Номер 94. Записал?
Одноногий писарь на деревянном протезе кивал непропорционально большой головой, едва сдерживал тошноту.
— Терпи, терпи, Звонарев! — подбадривал его Подлипов. — Или кишок ни разу не видал? Жену-то резал? Резал! Да с аппетитом! Батюшки — Упоров! Живой! То-то я смотрю: нет твоего трупа. Думал, куда под низ сунули, а он — бегает себе, стрекозел!
Упоров осторожно поднял с земли железную раму одноместной койки, сморщился от боли в животе и сочувственно посмотрел на Подлипова:
— Извините, так случилось. За меня Салаваров вызвался на тот свет сходить.
Старшина по-собачьи вздёрнул верхнюю губу, обнажив сверкающий ряд золотых зубов, переменил тон разговора:
— Канай! Канай, сказано, стерва! А ты чо хлебало раззявил?! Пиши: Сериков. Да, тот, что без носа. Из воров.
Упоров осмотрел двор дважды, прежде чем наткнуться на знакомую рубаху. Федор Опенкин лежал, разбросав руки, словно хотел схватить в охапку низкое, набухшее тучами небо, но потом передумал, а руки так и не сложил. Забыл, наверное…
- Предыдущая
- 53/107
- Следующая
