Черная свеча - Мончинский Леонид - Страница 66
- Предыдущая
- 66/107
- Следующая
— …Три года назад зимовал на Золотнике. Там и туберкулёз нажил. Плаха, а не зона. Лучше бы, конечно, мне в побег уйти, да ведь всё равно надеешься…
— Капелюшный Степан Остапович! — выкрикнул дежурный капитан.
Шарик устало сунул холодноватую ладонь Никанору Евстафьевичу, запахнул телогрейку, забыв обо всём, произнёс:
— Коли в походе не пристрелят, до холодов должен дотянуть…
Капитан выкрикнул ещё четыре фамилии и с облегчением захлопнул папку, после, чего поднёс к губам платок, как будто ему вдруг стало плохо. Но убрав платок, выругался в сторону, где стояли сто двадцать семь «честных» воров в насторожённом кольце автоматчиков.
Ещё через час этап погнали в сторону хребта с весёлым названием Медвежья Свадьба.
Это было не рядовое зрелище, потому все прекратили работу, когда они проходили мимо рабочей зоны. Гордые, независимые изгои, обречённые рождать страх и ненависть человеческого стада. Воры сделали уход парадом, который должен был запомниться фраерам несокрушимостью мятежного духа и неизбежностью отмщения, тем жили эти странные люди, находящие в своём обречённом состоянии повод для серой гордости…
В посёлке кричала страшным голосом безутешная вдова старшины Подлипова, а на плацу Кручёного маслянисто поблёскивала забытая лужа крови покойного.
«Что ещё могло после них остаться? — спросил себя Упоров, проходя после смены мимо плаца. Ответил тоже себе, чувствуя облегчение оттого, что все уже — в прошлом: — Ещё одна лужа твоей крови…»
Дьяка он нашёл быстро. Тот поднял подёрнутые сединой брови, не испугавшись нахальной близости дерзкого моряка, спросил:
— Чо тебе, Вадик?
Голос был тем же благодушным, каким он распевал на завалинке частушки с профессором Соломоном Волковым по кличке Голос.
— За что вы хотели меня кончать, Никанор Евстафьевич?
В блеклых глазах, на самом дне воровской души, догорали две маленькие чёрные свечки за упокой тех, кто ушагал по пыльному колымскому тракту. Никанор Евстафьевич попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, тогда он сказал с подкупавшей детской простотой:
— Но ведь не убили.
И свечки погасли…
— Граждане сидельцы, водка создана для того, чтобы её пить, а бугор дуру гонит! Хочет нанести урон нашему трудовому горению! — пыхтел, размахивая руками, Капитон Зубцов по кличке Шершавый.
— Ох, и голова у тебя, Капитоша, — подливал масла в огонь Гнус. — С такой головой в Кремле сидеть надо!
— Шо базарим? Шо базарим? Разливай да пей! За здоровье Никиты Сергеевича!
Бригадир в спор не вмешивался. Он стоял у печки, давая понять зэкам, что их разговоры — всего лишь слова, решение примет он — Вадим Упоров.
Дело то было не очень хитрым: два ящика тушёнки — бригадная премия за досрочную проходку — были обменены на ящик спирта. Осталось только выпить. Но администрация лагеря вернулась к обещанию дать бригаде четыре бульдозера, которые надо было к весне отремонтировать. Ольховский что-то прикинул и своим скучным, почти механическим, голосом предложил привести бульдозеры в порядок немедленно, сделать вскрышу, а к весне уже иметь готовый полигон для промывки.
Раз ремонт, значит — запасные части. Где их возьмёшь в конце сезона? Ольховский, оказывается, был готов и к этому:
— Ящик спирта. Тогда ремонт можем начинать хоть завтра.
Но Капитон Зубцов без боя не сдавался. Он был мастером на все руки, а цена мастера в России издревле измерялась зельем. Шершавый сразу смекнул, чем пахнут предложения бывшего осведомителя гестапо, и хотел было ему врезать по мусалам или погнуть лом о его морщинистую шею, но тут наконец вмешался бугор и сказал:
— Спирт идёт на дело!
— Дело мы сделали! Рекорд поставлен! — Шершавый захлёбывался желанием опрокинуть в сосущую требуху свои законные сто граммов спирта и взывал к групповому сознанию. — Законный расчёт подавай! Бесконвойники наш спирт жрать будут, а мы лапу сосать? — Он уже трясся от негодования, все больше разжигаясь и теряя контроль над нервами.
Упоров смотрел мимо распахнутого рта зэка в крохотное оконце. Думал: «Такому что в тюрьме сидеть, что революцию делать. В любое дерьмо его водка смахнёт. И хоть человек Капитон в трезвом разуме не мерзкий, прогнать всё равно придётся, чтобы воду не мутил…»
Бригадир заметил, как по стене пробежал паук, забрался в мох да и пропал там сразу, слившись с высохшими травинками. Солнце пригревало с нищенской щедростью, до ближайших холодов оставалось не так уж долго, но сделать вскрышу должны успеть…
Он прикрыл глаза, тепло стало приятным и ласковым, как тепло изразцовой печки детства, что стояла посреди свежебеленой кухни, чьи резные окна выходили в заснеженный сад. Утром он прислонялся сбоку печки щекой и стоял на одной ноге с закрытыми глазами, чтобы, не видеть укоризненного взгляда деда, продолжая урывками досматривать прерванный сон. Дед делал вид, что сердится, чиркая спичками под пахнущими смолой лучинами, и когда они вспыхивали, запах становился общим, заполняя на несколько минут весь дом.
Иногда в этом приятном домашнем тепле появлялся другой запах — холодного хлеба из холщовой котомки возвратившегося с охоты деда. Он протягивал ломоть, говорил:
— Это тебе от зайца!
Зайца ели на следующий день. Мальчик знал — едят зайца, хотя дед тайком обдирал зверька в сарае, подвесив за задние лапки к берёзовой жерди у потолка, на которой висели заготовленные летом веники.
Тайна жила в их взглядах за обеденным, столом и во взгляде весьма довольного собой лобастого гончака Карая. Она соединяла всех, у неё был запах: тайна пахла обманом. Мальчик не знал — он маленький, и его берегут от жестокостей жизни.
Обидевшись на взрослых, Вадим относил хлеб Караю, чтобы замкнуть порочный круг. Но ночью, слушая покаянные молитвы деда, подвергался другим сомнениям: дед представлялся ему смущённым, растерянным.
Тогда становилось жалко и деда, и зайца. Прощение приходило под трогающее душу «Отче наш…»
Хорошо засыпать при молитве, приятно прощать кающихся… И всё-таки, чтобы быть сытым, надо убить зайца. Чтобы стать свободным, надо убить в себе жалость или хотя бы распрощаться с ней на время.
Задумчивая улыбка на лице бригадира окончательно вывела Шершавого из себя, он выбросил свой последний козырь:
— Ты-то, Дьяк, а?! — Капитон вытянул в сторону вора палец. — Скажи словцо за правое дело. Ведь кинет нас за всю малину враг народа и предатель социалистического отечества. Я этому Борману… — Палец уже целил в грудь Ольховского. — Ни! Ни! Ни! На самую малость не верю. Вот я такой! Работать так работать, а пить так…
— Похмеляться, — вежливо подсказал Соломон Маркович.
Зэки захохотали, но Капитона это не смутило, и он попробовал ещё разок:
— Дьяк, ну ты-то что — ни нашим, ни вашим? Тебе так не годится!
Вор зевнул в лицо Шершавому, потянувшись, сказал:
— Не кудахтай, Капитоша. Моя бригада на Золотинке. Здеся свой бугор имеется…
Капитон понял — проиграл, сразу сник, потерялся, как собака под палкой, заискивающе кивнул Упорову:
— Все на вас сошлось, Вадим Сергеич. Решайте…
Бригадир развернулся к остальным зэкам, сжимая в руке кепку-восьмиклинку, поставил точку:
— Норма не отменяется. В неё не входит то, что вы намыли здесь языками! Мы решили с вами стать свободными, а не пьяными…
— Выходной обещал, Сергеич…
— Не придумывай! Кто обещал, с тем отдыхай! Ян Салич, забирай пойло. Пусть они зальют его в свою пролетарскую требуху, а нам отдадут запчасти.
— Мне нужен помощник, — Ольховский повернул к бригадиру флегматичный взгляд. — Может сойти даже Соломон Маркович…
— Слыхал?! — Упоров повернулся к Волкову, успев подумать: «Если спросит разрешение у Дьяка — прогоню!»
Но Голос тут же начал складывать бутылки в мешок, и тогда, подумав, Упоров сказал:
— Солонину тоже заберите. Мы потерпим. Запчасти должны быть отданы по списку. Пусть не мудрят, иначе ими займётся Никанор Евстафьевич…
- Предыдущая
- 66/107
- Следующая
