Черная свеча - Мончинский Леонид - Страница 72
- Предыдущая
- 72/107
- Следующая
— Завтра к вечеру, гражданин начальник.
Зяма Калаянов отбросил с потного лица защитный щиток и спросил у московского инспектора:
— Чем интересуетесь, гражданин начальник?
Пётр Мокеевич оглядел свиту, весело ответил:
— Вами, дорогой товарищ. Не знаю уж, как вас зовут.
Зэк вытер о брезент штанов руку, но, поймав свирепый взгляд капитана Серякина, открыл в улыбке золотые зубы, а руку спрятал за спину:
— Очень приятно! Член передовой бригады Зяма Калаянов. У вас, случаем, закурить, чего доброго, не найдётся?
Проходящий мимо Гнатюк опустил защитный щиток, и Зяма к своей просьбе больше не возвращался.
Жёлтое пламя резака шаркнуло по намеченному мелом контуру, металл закипел тягучей малиновой пеной с чёрной пустотой посередине.
— Он будет наказан, — коротко ответил бригадир на вопросительный взгляд полковника Губаря.
— Даже так! — инспектор, по-видимому, был доволен решительностью бригадира, но для порядка заступился за Зяму. — Мне кажется — можно обойтись замечанием на первый раз.
— Бугор! — высунулся из кабины бульдозера Гарик Кламбоцкий. — Соляра кончается. Шевели рогом, начальник!
— Знакомое лицо, — произнёс задумчиво инспектор. — Он случайно не работал в аппарате ЦК?
— Нет! — не сдержавшись, прыснул Дочкин. — Он работал в цирке. Знаменитая труппа «Летающие звезды». Отбывает наказание за ограбление банка.
Все было именно так. Начальник управления мог добавить и некоторые подробности суда над неудавшимся «медвежатником», когда в последнем слове старик развёл руками, произнеся одну фразу:
— Номер не удался…
И сел на скамью, показав прокурору язык через щель от потерянных на допросах зубов.
Сейчас язык прикрывал ту же щель, смиряя свист в словах, а бывший артист явно желал быть узнанным.
— Что с солярой? — встревоженно спросил Губарь.
— Все в порядке, гражданин начальник. Просто вольничать не даём. Пусть знают — соляры в обрез.
— И пусть не позволяет себе подобных выкриков, — инспектор был явно смущён своим промахом. — Что это значит — «шевели рогом, начальник»? Вы с ним построже!
У Упорова свело челюсти, но Вадим нашёл в себе силы, чтобы не сдерзить, при этом глаза у бригадира стали какими-то отсутствующими, словно он смотрел в себя.
— Простите, гражданин начальник, но, как я понимаю, заключённый Кламбоцкий не папиросы у вас просил. Заключённый Кламбоцкий болеет за судьбу государственного плана…
— Прекратите, Упоров, — остановил зэка полковник Дочкин.
— Постойте! Постойте! — Пётр Мокеевич обнял Дочкина за плечи. — Пусть продолжает. Вот сейчас я вижу воочию — все происходящее не спектакль, а живое дело. Понимаете, товарищи, — живое! Заключённый болеет за план государства. Он себя не отделяет от общих забот страны.
«Сука скользкая!» — ругнулся в душе Упоров.
— …И ещё я обратил внимание на профессионализм членов бригады. Вы располагаете всеми профессиями…
— Кроме охранников, гражданин начальник.
— Что? Не понял…
— Я сказал — «кроме охранников». Мы же — заключённые.
Полковник улыбнулся, чуть отклонившись назад, похлопал бригадира по плечу:
— Работаете с настроением. Так и продолжайте!
Кстати, что делает в бригаде этот самый? Ну, этот, черт бы его побрал!…
— По всей вероятности, речь идёт об отце Кирилле, — подсказал капитан Серякин.
— О заключённом Тихомирове.
— Совершенно верно. Покажите-ка мне святошу. За него патриарх ходатайствовал. Мракобесие пытается всплыть из небытия… Времена! От него хоть какая-нибудь польза есть?
«Польза?» — вопрос останавливается в сознании бригадира, и он понимает — инспектор спросил его о личном, о том, что никак не разрешается простой житейской формулой: хороший — плохой, а поднимается над пошлой грязной жизнью и требует от тебя поднять голову, взглянуть на небо, как на вечную твою Родину, почувствовать то, что никогда не обретёт словесную форму, ибо оно не выражаемо. Просто присутствует, напоминает о себе с укором, когда необходимо ради дела покривить душой или дать кому-нибудь в морду. Ты всякий раз противишься тому, чтобы странное то чувство не свило в твоей душе постоянного гнёзда, а оно появляется непрошеным гостем — многоболезненное, безгласное… тогда хочется прогнать Монаха, закричать на него со всей страстью озлобившейся или перепуганной души. Но ты молчишь…
Отец Кирилл — твой выбор. Однажды он сказал: «Иуда был призван к апостольству, но выбрал предательство». А ты не спал всю ночь: боялся предать себя, решал, и утром Гнус не попал под «случайный» обвал. Монах разделил тебя жестоко, как ударом меча, на две половины: жаждущая преображения душа не в состоянии принять твоих расчётливых, холодных действий, а ум не хочет спуститься в сердце за советом.
Надо бы прогнать Монаха с глаз, так ведь он всё равно останется при твоей беспризорной душе…
— …Заключённый Тихомиров работает на совесть, гражданин начальник, — Упоров осмотрелся и указал в сторону мастерских. — Вон он, гусеницу собирает.
— Я смотрю — отъелся попик, — сказал инспектор.
И было непонятно: доволен он тем фактом или раздражён.
— На фотографии — прозрачный.
— Прозрачный у нас работать не может, гражданин начальник: рекорды даются сильным.
— А Дьяков? Как тот ворюга трудится?
— Порядок общий, гражданин начальник. Готовит инструмент, таскает башмаки, по возрасту только в шахте работать не может. Хотите убедиться?
Бугор блефует. Об этом знали все, кроме московского инспектора, и все разом замерли, рассеяв внимание на другие объекты.
Пётр Мокеевич думал о шубах. Он прозевал общее насторожённое состояние, позволив себе, однако, помолчать для видимого размышления. Упоров слушал отрывистые удары собственного сердца…
— Надеюсь, у вас есть показать что-нибудь более интересное, нежели работающего урку?!
— Хотите взглянуть, как водит бульдозер потомственный грузинский князь?
— спросил Губарь, разобравшийся в хитростях инспектора.
— Князь? Хм… Любопытно. Если он, конечно, не родственник Берии.
— Я же сказал — князь, товарищ полковник.
— Хорошо. Кстати, как-нибудь напомните мне о маленькой просьбе заместителя министра.
— Николая Николаевича? — Дочкин щёлкнул каблуками. — Считайте просьбу выполненной!
— Ох, уж эти мне колымские кудесники! — распахнул пальто Пётр Мокеевич.
— Для них загадок не бывает. Ну, так где ваш бульдозерный князь?
— Ираклий! — крикнул Упоров.
Занятый сборкой гусеницы, грузин отложил в сторону гаечный ключ, распрямился, что-то сказав отцу Кириллу, посмотрел на бригадира. Только на него, мимо золота полковничьих погон, мимо сразу насторожившегося Серякина.
— Покажи, как работает бульдозер.
Грузин ничего не спросил. Повернулся, пошёл лёгкой походкой с тем неуязвимым, доставшимся ему от предков — диковатых властелинов гор — спокойствием, которое возможно получить только по крови. Подошвы кирзовых сапог едва касаются земли, от чего создаётся впечатление почти нереальной воздушности передвижения.
Уже когда зэк стоит на подножке кабины, Упоров вспоминает, что Ираклий тоже видел во сне чёрную свечу, перед тем как по ходатайству рода Церетели Берия заменил ему высшую меру наказания на четверть века каторжных работ.
«Знаешь, — говорил он, не поднимая длинных ресниц, — она стояла передо мной всю ночь, а загорелась только под утро. Чёрную свечу зажёг чёрный человек. Я остался жить. И живу несветло…»
«Ты зажёг свою свечу сам, но тоже живёшь несветло. Её нельзя покрасить в белый цвет: пламя останется чёрным. А белые свечи так беспомощны… они похожи на детей, которых следует беречь, защищать до конца жизни. Такое долгое, долгое детство. Сейчас что-то должно произойти!»
Потом из кабины выпрыгнул Гарик Кламбоцкий.
Он сделал это, как положено цирковому артисту, крутнув сальто над грудой корявых, обглоданных жадным ветром корней.
Бульдозер развернулся куда быстрее, чем это делал Кламбоцкий, не теряя инерции, пошёл вдоль кромки полигона, подхватывая ножом отвала подтаявшие торфа. Нож срезал дёрн у подножия громадного валуна, подтолкнул его так осторожно, что валун плавно покатился по едва заметному склону.
- Предыдущая
- 72/107
- Следующая
