Насилие и священное - Жирар Рене - Страница 69

Отрезвившиеся и напуганные, антагонисты отныне готовы сделать что угодно, лишь бы не впасть снова во взаимное насилие. И они прекрасно знают, что надо делать. Им открыл глаза божественный гнев. Везде, где вспыхнуло насилие, возникает запрет.

Запрет ложится на всех женщин, послуживших предметом соперничества, следовательно, на всех близких женщин — не потому, что им присуща большая желанность, а потому, что они близки, потому, что предложены соперничеству. Запрещение всегда распространяется на ближайших родственниц; но эти внешние границы не обязательно совпадают с реальным родством.

Запреты и по своему принципу, и во множестве своих вариаций не бесполезны. Основанные отнюдь не на химерах, они мешают близким впасть в мимесис насилия. В предыдущей главе мы видели, что первобытные запреты обнаруживают относительно насилия и его плодов такую осведомленность, какая и не снилась нашему невежеству. Причину этого понять несложно. Запреты — это и есть само насилие, всякое насилие предшествующего кризиса, буквально застывшее на месте, стена, повсюду воздвигнутая, чтобы не дать вернуться тому, чем она сама была прежде. Запрет выказывает ту же изворотливость, что и насилие, в конечном счете потому, что запрет и насилие суть одно. Поэтому же иногда запрет играет на руку насилию и усиливает бурю, когда над общиной веет дух головокружения. Подобно всем формам жертвенной защиты, запрет может обернуться против того, что защищает.

Все это подтверждает и дополняет то, что мы уже обнаружили в начале данной работы: сексуальность есть часть священного насилия. Сексуальные запреты, как и все прочие запреты, суть запреты жертвенные; всякая законная сексуальность есть сексуальность жертвенная. Это значит, что, строго говоря, между членами общины невозможна законная сексуальность точно так же, как и законное насилие. У инцестуальных запретов и запретов, наложенных на убийство или ритуальное убиение внутри общины, общий источник и общая функция. Потому они и похожи; во многих случаях, как отметил Робертсон Смит, они точно совпадают.

Как и кровавое жертвоприношение, законная сексуальность, брачный союз никогда не выбирает «жертв» среди тех, кто живет вместе. С брачными правилами, которые суть изнанка инцестуальных запретов, дело обстоит так же, как с правилами, определяющими выбор жертвы, которые суть изнанка запретов на месть. Все эти правила сообщают сексуальности и насилию общее центробежное направление. Во многих случаях жертвенные обходные пути сексуальности и насилия практически неотличимы. Брачный обмен может регулярно сопровождается ритуальным насилием, аналогичным прочим формам ритуальной войны. Это систематизированное насилие похоже на нескончаемую месть, которая свирепствовала бы внутри общины, не будь она смещена вовне. Оно не отличается от экзогамии, смещающей вовне сексуальное желание. Есть лишь одна проблема — насилие, и есть лишь один способ ее решить — смещение вовне: нужно запретить насилию, как и сексуальному желанию, поселяться там, где их двоякое и единое присутствие абсолютно несовместимы с самим фактом общего существования.

Все аспекты законной сексуальности, особенно в западной семье, и в наши дни обнаруживают свой жертвенный характер. Супружеская сексуальность — одна из самых центральных, самых фундаментальных вещей, поскольку она и есть источник семьи, однако она всегда невидима, она не входит в собственно семейную жизнь. В глазах прямых родственников и особенно детей ее словно и нет; иногда она скрыта так же глубоко, как и самое скрытое насилие, насилие учредительное.

Вокруг законной сексуальности простирается настоящая запретная зона, которую задают все сексуальные запрещения вместе — то целое, которого лишь часть, хотя и важнейшую, составляют инцестуальные запреты. Внутри этой зоны запрещены любая сексуальная активность, возбуждение, а иногда и намеки. Точно так же на территории храма, вокруг места, где происходят жертвоприношения, насилие запрещено строже, чем в любом ином месте. Благодетельное и оплодотворяющее, но неизменно опасное, упорядоченное сексуальное насилие, как и насилие ритуального убиения, окружено настоящим санитарным кордоном; свободно распространившись внутри общины, оно стало бы пагубным и разрушительным.

Обычно первобытные общества вооружены запретами сильнее, нежели наше общество за всю свою историю. Однако многим из них некоторые наши запреты незнакомы. Не следует интерпретировать эту сравнительную свободу как идеологическую экзальтацию, симметричную и противостоящую пресловутой «репрессивности», предметом которой будто бы всегда была сексуальность в нашем обществе. Гуманистическая или натуралистическая валоризация сексуальности — изобретение современное и западное. В первобытных обществах, в которых сексуальная активность не является ни законной — то есть в узком или широком смысле ритуальной, — ни запрещенной, она вполне может считаться попросту несущественной или маловажной, иначе говоря, неспособной сеять междоусобное насилие. Именно так в некоторых обществах обстоит дело с сексуальной активностью детей и неженатых молодых людей или иноплеменников и, разумеется, со взаимоотношениями между иноплеменниками.

У запретов есть первичная функция: они охраняют в самом сердце человеческих общин защищенную зону, минимум ненасилия, абсолютно необходимый для центральных функций, для выживания детей, для их культурного воспитания, для всего, составляющего человечность человека. Если есть запреты, способные играть эту роль, то в них не следует усматривать благодеяние Госпожи Природы, заменяющей Промысел самодовольному гуманизму, последнему наследнику оптимистических теологии, порожденных распадом исторического христианства. Отныне главным виновником того факта, что такая вещь, как человечество, существует, мы должны считать механизм жертвы отпущения. Мы знаем теперь, что в животном мире насилие снабжено индивидуальными тормозами. Животные одного вида никогда не дерутся насмерть; победитель щадит побежденного. Человеческий вид такой защиты лишен. Индивидуальный биологический механизм замещен коллективным и культурным механизмом жертвы отпущения. Нет общества без религии, потому что без религии ни одно общество не стало бы возможно.

Параллельные этнографические данные уже давно должны были разъяснить нам функцию и даже генезис запретов. Ритуальные и праздничные нарушения ясно указывают на этот генезис, поскольку связаны с жертвоприношениями или с так называемыми «тотемическими» церемониями. С другой стороны, если проанализировать катастрофические или просто неприятные последствия, приписываемые неритуальным нарушениям, то станет ясно, что они всегда сводятся к симптомам — полумифическим, полуреальным — жертвенного кризиса. Таким образом, в основе всегда лежит насилие. Если насилие это появляется под видом заразных болезней или даже засухи и наводнения, то это еще не дает нам права говорить о «суевериях» и считать вопрос окончательно решенным. В религии современная мысль всегда выбирает самые абсурдные — по крайней мере, внешне — элементы, не поддающиеся вроде бы никакой рациональной интерпретации — короче говоря, она всегда умеет подтвердить обоснованность своего принципиального решения относительно религии — а именно, что религия никак не связана ни с какой реальностью.

Этому непониманию жить осталось недолго. Уже открытая — но сразу же и забытая — Фрейдом, истинная функция запретов заново и очень внятно сформулирована в «Эротизме» Жоржа Батая. Конечно, иногда Батай говорит о насилии как о предельной пряности, которая одна и способна разбудить пресыщенные чувства современности. Но иногда его книга выпадает за пределы декадентского эстетизма, крайним выражением которого она является: