На край света (трилогия) - Голдинг Уильям - Страница 93

К тому времени, как я оправился от своей странной слабости или хвори, наступила моя очередь. Мистер Джонс принес мне огромные счета за свечи и за болеутоляющую маковую настойку. Но тут меня осенило! Я поверг его в молчание и неподвижность, заявив, что ничего ему не должен: я, мол, задолжал Виллеру, а он умер, но я, конечно же, готов надлежащим образом заплатить его наследникам и правопреемникам.

После долгих и страстных увещеваний со стороны мистера Джонса он припомнил наш предыдущий разговор.

– По крайней мере, мистер Тальбот, заплатите мне за сосуд, который заказали!

– Сосуд?

– Для вашего дневника, чтоб не утонул.

– А, припоминаю. Но с какой стати я буду платить? Разве недостаточно расписки?

Тут он издал что-то вроде радостного ржания.

– Не будет денег, мистер Тальбот, – не будет и сосуда.

Я немного поразмыслил. Как, вероятно, помнит читатель, я и вправду просил его найти мне что-то, в чем можно хранить мои записи, чтобы доверить их волнам, но просил скорее в шутку, чем всерьез. Весьма похоже на мистера Джонса – запомнить чьи-то слова, принять их за чистую монету и обратить себе на пользу. Передо мной открылась возможность расквитаться с самой Бесчеловечностью за все человечество.

– Отлично, мистер Джонс. Я куплю у вас сосуд, но при одном условии: вы найдете ему место в своей шлюпке.

Это вызвало страстные возражения. Наконец баталер согласился доставить мои записки на берег и проследить, чтобы их отослали по нужному адресу. Первый сосуд, принесенный мистером Джонсом, назывался «горшочком». Это на самом деле был маленький глиняный кувшин, и я от него наотрез отказался.

– А если вы, мистер Джонс, налетите в вашей шлюпке на камни? Вы разлетитесь, как дохлая овца на солнце, и горшочек вместе с вами.

Лицо у мистера Джонса позеленело. Что ж, в таком случае он продаст мне анкерок.

– А что такое анкерок?

– Деревянная бочка, сэр.

– Очень хорошо.

Анкерок принесли – это оказался небольшой бочонок, галлонов на восемь, в котором прежде держали какую-то жидкость.

– Черт побери. Да я и сам сюда, наверное, помещусь!

Цену он заломил непомерную. Я понизил ее более чем наполовину, напустив на себя ту самую надменную манеру, которая когда-то так не понравилась мистеру Аскью.

– А теперь, мистер Джонс, поклянитесь доставить мой анкерок на сушу и передать его по нужному адресу, и помните, что в этот торжественный момент мы находимся перед вечным судом, который ждет нас всех – перед лицом Господа!

Должен признаться, что последнее высказывание совершенно не в моем характере, но мне хотелось сыграть роль до конца. Долгие годы изучения религии, тысячи церковных служб и сама могучая машина церкви – все в тот миг словно встало у меня за плечами и осенило голову мою подобно скверно закрепленному парусу. Я ощутил длань того самого Суда, о котором столь легкомысленно упомянул, и ощущение это мне не понравилось.

– Клянитесь.

Мистер Джонс, испытывавший, видимо, то же самое, что и я, с трепетом ответствовал:

– Клянусь.

Черт побери, ну просто «Гамлет» какой-то; мне всерьез стало не по себе. Я чувствовал, что по кораблю бродит призрак Колли. Да, все мы в смертельной опасности, и разум иногда над нами подшучивает.

– Кроме того, мистер Джонс, если мы не потонем, вы заберете у меня этот бочонок – по цене, которую я за него уплатил… я тоже, знаете ли, со странностями.

Тут следует добавить, что если корабль был в опасном положении, а я – в неопределенном положении, то команда судна была в еще более неопределенном положении. Мистер Джонс на пару с Камбершамом словно выпустили на волю нечто, содержавшееся до тех пор в оковах, потому что веселье на нашем «счастливом корабле» изменило свое качество и превратилось в то, что можно назвать не иначе как всеобщей истерией. Речь отнюдь не о простой женской истерике. Наиболее скверной стороной общей истерии был неуправляемый смех по самым пустячным поводам, наиболее приятной – типично британское умение оценить веселую шутку. В нашем поведении чувствовалось и определенное безразличие, и презрение к жизни, и даже некий налет безумия. Мне пришло в голову, что наилучшие проявления происходящего с нами имеют нечто общее с тем, как вели себя жертвы террора во Франции, которые, как говорят, смеялись в ожидании казни. Наихудшими же проявлениями были богохульство, дикое веселье, буйство и ярость, подобно тому, как это происходит в Ньюгейтской тюрьме, когда заключенные там бедняги выслушивают свой приговор.

Думается, однако, что нашлись и среди мужчин, и среди женщин те, кто молился. Ибо на корабле не осталось ни одного мужчины, женщины или ребенка, который не понимал бы, в каком печальном положении мы очутились. Днище еще почистили и на том закончили, но большинство пассажиров и переселенцев никакой разницы не почувствовали. Теперь мы всё знали. Попытки утаить истинное положение дел от всех, кроме морских офицеров, успеха не возымели.

Казалось, шутка моя завершилась, но выяснилось, что она зашла слишком далеко. Мистер Гилланд, бондарь, не прося ничего за услуги, ослабил на бочонке обручи и выбил донышко. Я положил внутрь дневник, предназначенный для крестного, и эту, вторую тетрадь – тоже. Но я и не подозревал, сколько народу знает о моей затее. Каждый из пассажиров и переселенцев стремился добавить в анкерок послание, небольшой сверточек, кольцо, побрякушку, записку, книгу – да что угодно! – предмет, который по их разумению, своею сохранностью продлит им жизнь. Уж таковы люди… Если бы я сам с этим не столкнулся, никогда бы не поверил. Спрос на место в бочонке сделался всеобщим; Чарльз Саммерс протестовал, хотя и достаточно дружелюбно.

– Дорогой Эдмунд! У вас так много клиентов, что Веббер, который прибирается в кают-компании, стал вашим личным привратником!

– Что поделать? Все это зашло слишком далеко и уже мне надоело.

– Вы теперь самый известный человек на корабле.

– Если бы потребовалось убедить меня в непостоянстве простолюдина…

– Говорите проще – в расчете на нас, простых людей.

– Чарльз, хватит уже скромности. Я еще увижу вас адмиралом.

– Я прикажу объявить по кораблю, что дозволяется приносить мистеру Тальботу бумаги, но только во время первой полувахты. Через день-два желающие переведутся.

Он ушел готовить «найтов».

По два часа в сутки я проводил, словно Матфей, за сбором пошлины. Я всерьез думаю, что какое-то время – недолго, пока я его не отчитал, – Веббер взимал мзду с желающих ко мне попасть! Подобно призраку Колли, дух мистера Джонса витал по кораблю. Большинство посетителей моих были бесхитростные души: одни хихикали, намереваясь принять участие в розыгрыше мистера Джонса, а другие оставались печальными и серьезными. Белая черта, проведенная по палубе у грот-мачты, теперь, казалось, стерлась. Я принял это за знак, за символ нашего теперешнего положения! Но дальше – больше. Достаточно сказать, что просители были многочисленны и разнообразны. Приходил ко мне и бедный переселенец, сжимающий в одной руке шляпу, в другой – бумагу, и матрос, который с ухмылкой совал мне клочок своей косицы, в надежде что «уж вы-то, сэр, заставите мошенника попотеть». Скоро анкерок превратился в подобие корытца с отрубями, куда на Рождество прячут подарки для детей. Видит Бог, мы отыскивали развлечения везде, где только можно.

Должен сказать, что среди прочих вольностей – абсурдного порождения грозящей нам опасности – завелась манера повторять различные остроты. Как-то раз вахтенные матросы, когда кто-то из младших офицеров приказал им выбрать трос или что-то вроде того, все как один ответили: «Есть, сэр. Мы ведь тоже со странностями!» Был даже и такой случай… Впрочем, тут я вынужден просить дам, коих языком является поэзия, а проза для них ничего не значит… Умоляю вас, пропустите последующие строки!

Ко мне шумно приблизился юный мистер Тейлор в более чем приподнятом настроении. Он никак не мог успокоиться – пока я не встряхнул его. Хорошо зная характер мистера Тейлора, я приготовился выслушать жуткое повествование о постигших кого-то несчастьях, почитаемое рассказчиком верхом комического, – но нет! Когда я наконец его успокоил – он пришел в себя после того, как я его потряс, – то потребовал, чтоб он сразу сообщил мне дурные вести.