Принцессы Романовы: царские дочери - Прокофьева Елена Владимировна "Dolorosa" - Страница 47

Максимилиан и Мария обвенчались 2 июля 1839 года.

Царь щедро одарил молодых: помимо многочисленных драгоценностей, великолепного фарфора, серебряной и золотой утвари он презентовал им поместье Сергиевка на берегу Финского залива и приказал построить дворец на главной площади столицы, напротив Исаакиевского собора. Дворец этот еще в самом начале строительства был назван Мариинским. Так он называется и по сей день.

Во время подготовки к торжествам приданое Марии Николаевны выставили в Зимнем дворце. Ольга Николаевна описала его роскошь в своих мемуарах: в одном из залов «целые батареи фарфора, стекла, серебра, столовое белье, словом все, что нужно для стола; в другом – серебряные и золотые принадлежности туалета, белье, шубы, кружева, платья; в третьем – русские костюмы, в количестве двенадцати, и между ними – подвенечное платье, воскресный туалет, также и парадные платья со всеми драгоценностями к ним, которые были выставлены в стеклянных шкафах: ожерелья из сапфиров и изумрудов, драгоценности из бирюзы и рубинов».

Максимилиан перед свадьбой подарил Марии ожерелье из шести рядов отборного жемчуга.

Высший свет Петербурга тоже тщательно готовился к свадьбе. Еще загодя Николай I наполовину в шутку, наполовину всерьез попросил дам быть в праздничные дни и вечера еще более нарядными, чем обычно. И, конечно, модницы с радостью выполнили императорскую просьбу.

Невеста же была наряжена для венчания согласно традиции: в русский сарафан из серебряной парчи и отделанную горностаем пурпурную мантию. Костюм дополняла бриллиантовая великокняжеская корона.

Даже маркиз де Кюстин, французский путешественник, оставивший воспоминания, полные самых злобных измышлений (за что Жуковский, человек кротчайшего нрава, назвал его «собакой»), не смог сдержать восхищения: «Царская роскошь, казалось, соперничала с величием Бога. В тот момент, когда духовенство и хор запели „Тебя Бога славим“, выстрелы из пушек возвестили городу о свершившемся бракосочетании. Музыка, пушечные выстрелы, звон колоколов и отдаленные крики народа не поддаются описанию… Юная невеста полна грации и чистоты. Она белокура, с голубыми глазами, цвет лица нежный, сияющий всеми красками первой молодости. Она и ее сестра, великая княжна Ольга, казались мне самыми красивыми из всех, находившихся в церкви».

Венчание происходило в Зимнем дворце: сначала по православному, затем по католическому обряду. После него гостей позвали на обед, а вечером – на бал, длившийся недолго: всего полтора часа. Зато 4 июля, после того как молодые приняли официальные поздравления, в Белом зале Зимнего дали большой бал.

Это была первая свадьба в семье императора. И отмечалась она с поистине грандиозным размахом, став одним из колоссальнейших праздников за всю николаевскую эпоху.

«Здесь было столько сокровищ, что они могли бы поразить самое непоэтическое воображение. Это зрелище подобно самым фантастическим описаниям из „Тысячи и одной ночи“, это поэтично, как „Лалла Рук“, как „Чудесная лампа“; это что-то вроде восточной поэзии, где ощущение служит источником чувства и мысли. Я мало что видел подобное по великолепию и торжественности», – признавался язвительный де Кюстин. Балы и гулянья длились две недели.

Радость молодоженов и императорской четы, правда, омрачало то, что на свадьбу не приехали ни родственники герцога Лейхтенбергского, ни члены связанных с Романовыми родством венценосных фамилий. Генерал граф Павел Петрович Сухтелен отмечал: «Государю очень неприятно, что к этому торжеству не явился ни один из принцев родственных домов; он это поставил бы очень высоко также и потому, что этот брак находил оппозицию в самой России и не нравился иностранным дворам».

Мария оказалась самой счастливой из трех дочерей Николая I. Судьба обеих ее младших сестер сложилась менее удачно.

Обе они – и Олли, и Адини – были болезненны с малолетства. Но Ольгу Николаевну считали совсем уж слабеньким созданием, одно время даже обсуждалось, что ей нельзя выходить замуж, что первая же беременность убьет ее. Тогда как Александра Николаевна на ее фоне казалась практически здоровой девочкой. По крайней мере, она выдерживала многочасовые богослужения без дурноты и признаков усталости. Адини обожала долгие прогулки верхом. Она могла подхватить на руки одного из своих младших братьев и кружить его в воздухе – Николай и Михаил обожали эту забаву. Впрочем, она часто простужалась и у нее еще в подростковом возрасте случались боли в суставах. Ольга Николаевна вспоминала, что во время поездки в Москву «…Адини не могла сопровождать нас, у нее болела нога и ей пришлось пролежать все время нашего пребывания в Москве на шэз-лонге. Днем ее носили по нашей потайной лестнице наверх к Мама и она принимала участие в разучивании духовных песен, которое выдумал Папа, с тех пор, как узнал от Филарета, что Петр Великий пел в хоре. Наша часовня была сейчас же под комнатами родителей, туалетная Мама даже сообщалась с хорами. Папа, Саша, Мэри и Адини, у которой было прекрасное сопрано, а также Анна Алексеевна и еще некоторые, пели всю обедню. Алексей Львов сочинил для них песнопения, между ними „Отче Наш“ и чудесную „Херувимскую“, специально для Адини».

Музыку Александра Николаевна любила страстно. Современник писал: «…десяти лет она уже любила слушать Бетховенские сонаты и симфонии, а тринадцати лет исполняла классические пьесы с редким пониманием. С двенадцати лет во всех ее движениях, и особенно в танцах, начала сказываться пленительная грация, которой неизменно любовались Император и Императрица. У Великой Княжны обнаружился замечательный голос, диапазон которого достигал трех полных октав. По совету графини Росси Императрица решила развивать выдающееся вокальное дарование дочери. Император Николай Павлович не только охотно слушал пение Великой Княжны, но и сам пел вместе с ней и фрейлиной Бартеневой церковные трио…»

Увлекалась она и историей. Путешествуя в 1839 году за границей с императрицей Александрой Федоровной, Адини в письмах к сестрам подробно описывала все посещаемые страны, дополняя описания историческими экскурсами.

«Я нахожусь в сердце Германии, Нюрнберге, – писала она в одном письме, – и начинаю понимать величие средних веков».

Владимир Гау. Великая княжна Александра Николаевна

«Я не нахожу достаточно слов, чтобы выразить наслаждение и счастье видеть Альпы, – писала она в другом письме. – Они оказались еще величественнее и красивее, чем я представляла».

В качестве учителя пения к великой княжне был приглашен итальянец Солива, который после года занятий обратил внимание на постоянный кашель своей ученицы. Он обратился к лейб-медикам – но они не нашли у великой княжны какой-либо болезни, а императору не понравилось, как настойчиво Солива рекомендовал Александре Николаевне уехать для длительного лечения в Италию. Учитель был уволен. Но сменившая его итальянка госпожа Чекка также отмечала болезненную хрипотцу, иногда пробивавшуюся в восхитительном голосе ее ученицы. Почему на мнение учителей не обратили никакого внимания – непонятно. Возможно, причина в несовершенстве медицины того времени: на ранних стадиях чахотку не могли диагностировать… А ведь великая княжна была больна именно чахоткой, которая, по всей видимости, давно уже угнездилась в ее легких. Этот бич девятнадцатого столетия, не щадивший ни хижин, ни дворцов, не пощадил и великую княжну, в которой все знакомые примечали «большой талант души и сердца».

Несмотря на болезнь, в семнадцать лет Адини смотрелась цветущей красавицей, и доктора находили, что она вполне готова для супружества. Вопрос этот был весьма актуальным: дело в том, что великая княжна влюбилась и мечтала о замужестве. Избранником ее сердца стал принц Фридрих Гессен-Кассельский. Двадцатидвухлетний наследник датского престола приехал в Петербург, чтобы посвататься к Ольге Николаевне, но с первого взгляда влюбился в ее младшую сестру. Александра Николаевна была в ту пору не просто красива – она была ослепительна. «Кто тогда видел великую княжну, тот должен был сказать, что небо наделило свое лучшее создание всеми талантами духа и всем блеском земли», – вспоминал современник. Фридрих просил ее руки. Адини ничего определенного не ответила – она и не могла сама решать такие серьезные вопросы! – но ночью пришла в кабинет к отцу и на коленях просила его дать согласие на ее брак с принцем Гессен-Кассельским. С политической точки зрения этот брак был приемлем. И, поскольку основывался на взаимных искренних чувствах молодых людей, – был более чем желанным для русского императора, обожавшего своих дочерей.