Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 39

– Вы мою Свободу ещё плохо знаете, родимые, – усмехнулась оружейница. – Она вовсе не ленивая белоручка. Дома у себя она с лошадьми возится наравне с мужиками-конюхами, даже стойла убирать не гнушается. К скотине подход имеет. А какая она охотница, вы б видели! Из лука бьёт без промаха.

– Ну-ну, понятно всё с тобой, – хмыкнула Вяченега, похлопывая Смилину по плечу. – Влюблена по уши, что тут скажешь. Поглядим, как она в хозяйстве управляться станет. Иль служанок с собою привезёт? А это – рты. Их ведь тоже кормить надобно.

– Не беспокойся, матушка, я всех прокормлю. – Оружейница отправила в рот ложку сладкой кутьи, улыбаясь своим мыслям о любимой. – Достаток у меня есть, ты знаешь.

Доход, который Смилине приносило её ремесло, она использовала с умом: не тратила направо и налево, а в само дело пускала и откладывала в кубышку. Сбережений у неё уже накопилось четыре сундука: два с серебром, два с золотом, которые хранились в подвале под зачарованным замком. Вдобавок Ворон обещал дать за Свободой приличное приданое, но это было неважно. Душу Смилины грела любовь. Каждая мысль об избраннице врывалась в сердце тёплым лучиком и освещала её дни подобно яркому весеннему солнцу.

Зима промелькнула и вправду быстро. Зазвенели ручьи, хрустально засверкали сосульки, а на проталинках пробивались к солнышку подснежники и лиловая сон-трава, цветы и стебли которой серебрились трогательным светлым пушком. Смилина сделала для любимого коня Свободы подковы, наделив их волшбой с тем же действием, что и у кольца; теперь княжна каталась в Белых горах на Бурушке, и весенний ветер румянил ей щёки и трепал косу.

– Закрой глаза, – сказала ей однажды Смилина, беря коня под уздцы.

– И что меня ждёт, когда я их открою? – засмеялась Свобода, озарённая белогорским солнцем.

– А вот увидишь, – загадочно улыбнулась оружейница.

Конь ступил за нею в проход, и они оказались у входа в святилище Лалады в сосновом лесу. Солнечный воздух, напоенный влажной свежестью, тонко перезванивался голосами птиц, а у входа в пещеру раскинулся целый пушистый ковёр из сон-травы.

– Ой, какие чудесные! – Свобода присела и протянула руки к цветам, но не срывая, а лишь нежно касаясь их головок.

А из пещеры звенели голоса дев Лалады. Свобода восхищённо насторожилась, внимая стройному пению, которое струилось сияющим ручейком и до светлых слёз пронзало душу. Две жрицы в белых подпоясанных рубашках, окутанные русыми плащами волос едва ли не до пят, вышли навстречу оружейнице и её невесте, знаками приглашая войти. Влекомая Смилиной за руку, Свобода ступила внутрь озарённой золотым светом пещеры, заворожённая и изумлённая. Из каменной стены журчал сверкающий родник, наполняя каменную купель и струясь далее по желобку в полу. Омочив в тёплой воде Тиши пальцы, Смилина коснулась ими своего лба и лба возлюбленной. А девы Лалады плыли хороводом белых лебёдушек, и ясными хрустальными струйками переплетались их голоса:

Солнце над рекой,

Солнце над рекой,

Ой, солнце над рекой

Подымается.

Лада у ворот,

Лада у ворот,

Ой, лада у ворот

Дожидается.

Ой, лада у ворот

Дожидается.

Вот выносят к ней,

Вот выносят к ней,

Ой, да вот выносят к ней

Злата полны сундуки.

Ой, да вот выносят к ней

Злата полны сундуки.

«Это не моё,

Ой, это не моё,

Ой, это не моё –

Это матушки моей…

Ой, это не моё,

Это матушки моей».

Вот выносят к ней,

Вот выносят к ней,

Ой, да вот выносят к ней

Лук тугой да колчан.

Ой, да вот выносят к ней

Лук тугой да колчан.

«Это не моё,

Это не моё,

Ой, да это не моё –

То сестрицы моей…

Ой, да это не моё –

То сестрицы моей…»

Тут подносят ей,

Тут подносят ей,

Ой, да тут подносят ей

Вострый меч-кладенец.

Ой, да тут подносят ей

Вострый меч-кладенец.

«Это не моё,

Это не моё,

Ой, это не моё –

Это тётушки моей».

Вот выводят к ней,

Вот выводят к ней,

Вот выводят к ней

Красну девицу.

Вот выводят к ней

Красну девицу…

«Это я возьму,

Это я возьму,

Ой, да это вот возьму –

Это ладушка моя».

Солнце над рекой,

Солнце над рекой,

Солнце над рекой

Подымается.

Лада у ворот,

Лада у ворот,

Ой, лада у ворот

Дожидается…[4]

Очутившись в середине круга, окружённая чистым созвучием голосов, Свобода взволнованно сверкала слезинками на глазах, а её губы шевелились в ошеломлённом «что это?» Сжимая её руку, Смилина приложила палец к губам: «Тсс».

Жрицы плыли в завораживающей пляске, покачивая полными воды чашами. Стройными берёзками склонялись они все как одна, скользили лодочками, а их руки гнулись шеями лебедей: то левая рука перехватывала чашу, то правая; оборот через плечо, поклон, ножка из-под подола длинной сорочки – вперёд носком; длинные волосы вились и колыхались живыми плащами. Над чашами сияли сгусточки золотого света, и девы перебрасывались ими в стройном и зачаровывающем порядке: одна подбросила, другая поймала и перекинула следующей, и сверху это действо сливалось в сияющий рисунок цветка с множеством лепестков. Ни одно движение не выбивалось из общего единства. Лилась песня, то звеня бубенчиками птичьих голосов, то разворачиваясь потоками горного ручья, наполненного солнечным блеском. Её свежесть была чище дыхания ландышей, а нежность – легче пуха. По щекам Свободы катились слёзы, а на губах дрожала счастливая улыбка, и сердце Смилины откликалось пронзительно и горячо.

Но вот пляска с чашами закончилась, и девы замерли вокруг обручаемой пары, окружив влюблённых, как светлый берёзовый лесок обступает тихое озерцо.

– Мать Лалада! – пропел голос главной жрицы святилища, рослой и золотоволосой, с глазами глубокой колокольчиковой синевы. – Пришли к тебе два твоих чада, Смилина и Свобода. Пришли они с любовью в сердцах. Ежели суждены они друг другу, пусть свет твой снизойдёт на главы их!

Её чашеобразно поднятые к потолку руки словно готовились ловить что-то драгоценное. Золотой свет, разлитый в пещере, начал сгущаться в лучистое облачко, которое зависло перед Смилиной и Свободой. Пол пещеры исчез: кто-то незримый держал влюблённую пару на тёплой ладони, глядя на них с ласковой мудростью. А может, это мерещилось Смилине? Это уже не девы Лалады пели, это вся Белогорская земля слилась в благословляющем порыве: сосны звенели, водопады гремели, а луга расстилались постелью на ладонях бархатного низкого гула белоглавых гор.

Грудь Свободы вздымалась, переполняемая восторгом этого погружения в свет, а на щеках блестели влажные ручейки. Голову и плечи ей окутало белое покрывало, а ресницы, затрепетав, опустились, и оружейнице подумалось, что нет на свете никого чище и прекраснее, чем её ладушка.

– Прими, Свобода, сей плат белый – благословение матери Лалады для девушек телом и душою цельных, – ласково прожурчал голос жрицы. – А ты, Смилина, возьми руку своей суженой. Получаешь ты в супруги деву чистую и невинную, как первый снег – сосуд для света Лалады совершенный, без скола, без трещинки. Когда срок свадьбы вашей подойдёт, приходите.

Они шагали по лесной тропинке, и солнечные лучи гладили их по плечам. Белый плат на голове Свободы украшал венок из подснежников. Белизна того и другого одевала девушку сиянием девственной чистоты, тот же свет лучился из очей, наполняя их кротостью, и душа Смилины сладко обмирала от восхищения: сама воплощённая весна шла с нею рядом – свежая, юная, животворная и волшебная.

– Ежели б ты знал, Бурушка, какая я счастливая! – вздохнула девушка, гладя морду коня, которого она вела под уздцы. – Как будто свадьба уже свершилась…