Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 43

– Матушка, вот представь себе: есть певчие птицы, а есть домашние курочки, – с трудом подбирая слова и внутренне морщась от их неуклюжести, пыталась растолковать Смилина. – Есть благородные скакуны, а есть рабочие быки. Ну, запряги ты скакуна в плуг – и загубишь его. Так и тут.

– Ну, ежели жена тебе нужна только для красоты, я ничего не имею против, – усмехалась в ответ родительница. – Это твоя жизнь, твой выбор. Верю, что любишь её. Ну, что поделать… Живите, как умеете.

– Да нет, матушка, дело не в красоте! – досадливо кривилась Смилина. – Я, наверно, плохо умею объяснять. Словеса… Ну, не моё это. Руками работать – это пожалуйста, а вот речи говорить я как-то не привычна. Она ж не бездельничает. Она учится. Понимаешь, она хочет все Белые горы обмерить да чертёж земельный сделать – где какие вершины, где леса, реки да озёра. Как Тишь под землёй течёт… Ну, эдак вот… объёмно. – Спотыкаясь и безнадёжно запутываясь в словах, Смилина повторяла руками мечтательные движения Свободы в воздухе. – Чтоб всё как настоящее было. Чтоб потрогать можно было.

– Ну и к чему это? – пожала плечами Вяченега. – Да ну, баловство какое-то…

Смилина ушла от родительницы с нывшей под сердцем обидой за Свободу и её занятия, о которых матушка высказалась так неуважительно. Её огорчала та насмешливо-подчёркнутая учтивость и почтительность, с которой Вяченега начинала держаться с её женой, когда они приходили в гости вместе. Сквозила в этой учтивости какая-то отчуждённость. Дескать, уж прости, госпожа пресветлая, что мы такие тёмные да неучёные… Сама Смилина выучилась грамоте поздно – уже после того, как начала собирать своё кузнечное мастерство по крупицам. Читала она плохо, по складам, но всё-таки читала, а родительница и сёстры обходились без грамоты.

Свобода, чувствуя эту натянутость, после семейных встреч замолкала и мрачнела, хотя всеми силами старалась не подавать виду.

– Чую я, суждено мне в твоей семье чужой остаться, – сказала она как-то раз с невесёлой улыбкой.

– Ничего, лада, не тужи, – пыталась утешать её оружейница. – Свыкнутся со временем.

– Ладно, чего уж там… Я и не сундук с золотом, чтоб всем нравиться, – засмеялась супруга, желая обратить всё в шутку. Нежно прильнув к груди женщины-кошки, она потёрлась носом о её щёку. – Насильно мил не будешь.

Но, любя Свободу всеми силами души, Смилина желала, чтоб и все вокруг относились к ней если не с той же любовью, то хотя бы с уважением. С горечью чувствовала оружейница, что понемногу откалывается от родных, что пролегает меж ними – нет, не пропасть, а какая-то пелена недопонимания. Она ловила себя на том, что всё чаще ищет поводы избегать встреч, потому что разговор непременно свернёт в сторону Свободы. «Ну, как там твоя госпожа прекрасная? Не натёрла ли ножки свои белые, гуляючи? Не болит ли у неё головка от наук многотрудных?» – не преминет с усмешкой спросить матушка. Вроде бы добродушно, а всё ж царапнет сердце Смилины коготок досады.

В летнюю страду оружейница работала в кузне только во второй половине дня: кто, кроме неё, уберёт жито – тяжёлое, золотое? С раннего утра уходила она в поле.

– Айда, девушки, помогать станете, – позвала она служанок супруги. – Серп-то хоть в руках держать умеете?

Те, выросшие в селе, умели и серпом орудовать, и снопы вязать. Но сжать – только полдела, потом надобно обмолотить, провеять. Невпроворот работы – до ломоты в теле, но была она Смилине только в радость. Из зёрен этих получится мука, из муки – хлеб, который станет кушать её ненаглядная Свобода.

Когда они вернулись с поля домой, княжна вынимала из печки пирог с рыбой. На столе стоял земляничный кисель и кувшин молока.

– Яблонька тесто поставила, а оно подошло. Ну, не пропадать же ему! Перекиснет – и куда его потом? – Свобода поклонилась вошедшим труженицам: – Прошу к столу, обедать подано!

– Ох, госпожа, зачем ты хлопотала, мы б и сами, – заохали девушки.

– Когда б вы успели? Вы ж чуть свет в поле ушли! – Свобода разлила молоко по кружкам, согрела Смилину широкой солнечной улыбкой. – Кушайте, кушайте. Заслужили. Не то что я, лентяйка!

– Радость моя, не говори так. – Смилина поцеловала жену, с нежностью приложила ладонь к её животу. – Ты заслуживаешь всего самого прекрасного на свете. – И поправила себя ласковым шёпотом: – ВЫ заслуживаете. Потому что дороже вас у меня нет ничего и никого.

Глаза Свободы влажно замерцали, и она поспешила к столу – разрезать пирог. Смилина взяла у неё нож.

– Я сама, ладушка. Ты отдыхай.

После обеда Смилине ещё надо было в кузню: текущих дел урожайная страда не отменяла. Однако в её сердце скреблась тревога. Глаза у супруги сегодня что-то слишком подозрительно блестели, она то и дело тёрла их, будто соринку пыталась достать. На вопросительные взгляды Смилины она тут же отвечала бодрой улыбкой. Девушки принялись за домашние дела, а оружейница привлекла Свободу к себе и тихонько спросила, заглядывая в глаза:

– Что сегодня с тобою, ягодка? Не ладится что-то?

– Когда у меня что-то не ладится, я злюсь, а не плачу. – Свобода промокнула уголком головного платка глаза и взглянула на женщину-кошку со своей обычной шаловливой лукавинкой. – И думаю над тем, как сделать, чтоб ладилось.

– Ну, так всё-таки – что? – допытывалась оружейница. – Скажи, а то у меня в кузне мысли не о работе будут, а о том, отчего у тебя глаза на мокром месте.

– Работай спокойно, лада. – Свобода чмокнула Смилину в нос. – Так, думы всякие одолевают. А может, просто устала чуточку. Не бери в голову.

– Беда мне с тобою, – вздохнула Смилина.

Дел в кузне было много. Пришла новая ученица, и оружейница проверяла, на что она способна. Та показала себя уже почти готовой мастерицей кузнечного дела, а оставалось ей ни много ни мало – овладеть волшбой. И собой хороша: глаза ясные, пытливые, барвинково-синие, тёмно-русая коса – в руку толщиной, а длиною – ниже пояса. Работала она уверенно, зрело, и в каждом её движении, в каждом ударе молотом была эта спокойная сила и любовь к делу, которая и решала всё. Звали её Радонегой.

– Семейная иль холостая? – спросила Смилина.

– Невеста есть, – ответила молодая соискательница, открыто и белозубо улыбнувшись, а потом смущённо спрятав взор под сенью богатых ресниц. – Этой осенью свадьбу играть собираемся. Я вот колечко ей хотела сделать… Ну, такое, чтоб сквозь проходы ходить.

– Ну, до колечка тебе мастерство ещё набирать и набирать, – сказала Смилина. – А вот на свадьбе ты будешь гулять с новой причёской. Косу расплетай и на колени становись.

Заструились по сильным плечам и спине длинные волнистые пряди, полные здорового лоска. Смилина выбрала пучок на темени, завязала его узлом и отдала конец Радонеге:

– Держи.

Пока она острила нож на точильном круге, Радонега ожидала на коленях. Больно ей было стоять на каменном полу, но ничто не дрогнуло в её лице. Орудуя ножом, как бритвой, Смилина срезала ей волосы как можно ближе к коже, и вскоре весь пол вокруг молодой кошки был ими усыпан. Открылся округлый, изящный и правильный череп. Поднеся к её щеке пылающую ладонь, оружейница наблюдала. Нет, ни одна жилка не забилась нервно под кожей, тонкие ноздри не дрогнули, плечи не напряглись. Одним длинным скольжением огладив голову Радонеги, Смилина очистила её от торчащих пеньков волос. Послушный огонь не обжёг кожу.

– Собери свои волосы и вставай, – приказала оружейница.

Ученица повиновалась, а по знаку руки Смилины все работы в кузне прекратились на время. Подойдя к самой большой печи, Смилина зычно воскликнула в её пышущее жаром нутро:

– Огунь, мать земная! Прими в своё лоно новую дочь, нашу сестру.

Пламя в печи взвилось рыжим зверем, затрещало, захохотало. В середине огненного столба раскрылась широкая пасть, словно требуя пищи.

– Скорми огню твои волосы, – велела Смилина Радонеге.

Та бесстрашно выполнила это. Блестящая русая грива, которая только что украшала её голову, исчезла в брюхе огненного зверя. Взамен он выплюнул на пол тлеющий уголёк, который подкатился к ногам Радонеги.