Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана - Страница 53

– Откушай, матушка. Сама пекла, старалась, чтоб тебя порадовать.

Вяченега, окинув взором блюдо, промолвила с уважением в голосе:

– Да-а… Ну и пирог же наворотила ты, дитятко! Вовек не съесть. Можешь ведь, когда захочешь.

А между тем у Смилины воскресли её старые опасения, что супруга носит очень крупного ребёнка. Живот Свободы был не по сроку большим – гораздо больше, чем в случае со старшими дочерьми. Было трудно ходить, тяжело дышать, невозможно самой обуться, а спать жена могла только полусидя, обложившись подушками. Каждый вечер Смилина лечила светом Лалады ноющую поясницу Свободы.

– У твоей матушки Вербы так же было, – со вздохом сказала однажды Вяченега, невольно подлив масла в огонь тревоги. И добавила, положив руку на плечо дочери: – Крепись, дитятко. Всякое может быть.

Смилина носила на сердце эту тяжесть до самых родов супруги, но с нею предпочла не делиться, дабы не пугать. Но тревога обернулась радостью, когда следом за одной дочкой появилась вторая. Обе были довольно крупными, но разродилась Свобода на удивление быстро и легко. Схватки начались с первыми петухами, а уже к третьим двойняшки орали на руках у хмельной от счастья Смилины. Она не могла налюбоваться и надышаться на дочурок – уж какие крепышки, точно толстенькие грибы-боровички, выросшие рядом!

Решение кормить вместе пришло само собой. Задумано – сделано: малышки вкушали свою первую трапезу головка к головке, а над ними склонились друг к другу головы их родительниц. Плечо прижималось к плечу, четыре сердца бились рядом, и Яблонька расплакалась от умиления:

– Ох, хорошо-то как… Ничего на свете чудеснее не видала!

Будущую кошку назвали Земятой, а её сестричку-деву – Яруткой.

*

Стены домашней мастерской были полностью закрыты картинами – новым увлечением Свободы. Изучение искусства составления красок повлекло за собой пробы в живописи, и снова супруга Смилины подтвердила своё второе имя – Победа. За что бы она ни взялась – всё доводила до совершенства. Рассветы, закаты, снежные шапки, зарумяненные зарёй, склонившиеся над озером берёзки, могучие водопады и горные реки, цветущие сады и луга – вся белогорская красота смотрела со стен. Писала Свобода, на века опережая своё время: даже тогдашние самые передовые еладийские художники изображали природу весьма условно и упрощённо, а княжна добивалась правдивости и точности каждого мазка своей кисти. Её художественный дар разворачивался и креп от картины к картине, заставляя Смилину замирать перед полотнами, словно перед окнами в живое, дышащее пространство её родного края, а матушку Вяченегу – качать головой, вздыхая:

– Ну вот, очередная блажь…

Но невестку она всё равно крепко любила – за доброе сердце и ласковое, дочернее к себе отношение, хоть и считала её занятия «баловством». «Чем бы дитя ни тешилось», – говаривала она.

Владуша с Добротой зажили каждая своим домом, по-прежнему работая в кузне на Горе. Старшая дочь принесла родительницам уже трёх внучек, а младшая – пока двух. Земята по стопам Смилины не пошла, избрав службу в белогорском войске, а Ярутка уж год как свою суженую встретила – дружинницу княжескую, из младших.

Уж не стало верного Бурушки; длинную он прожил жизнь по лошадиным меркам – пятьдесят лет, и была в том, несомненно, заслуга Белогорской земли и воды из Тиши. Долго горевала Свобода, оплакивая любимого друга, и не могла решиться взять нового коня.

– Второго такого, как он, не было, нет и не будет, – говорила она. – А иного мне не надо.

Вид пустого стойла, в котором висела знакомая и родная до слёз упряжь, ввергал её в печаль, и она надолго заперла его на замок. Но страсть к седлу победила, и в стойле поселился жеребёнок той же породы, что и Бурушка, но светло-игреневой масти – рыжий с белой гривой. Его Свобода назвала Лучиком: он озарил её сердце, как солнечный луч. Сейчас это был широкогрудый, добрый великан. Ростом он даже обогнал своего предшественника на три вершка.

Состарилась Яблонька, но Белые горы держали и её дух, и телесное здравие в достойной для её лет крепости. Выбелила зима жизни её волосы, но морщин на лице у неё было мало, а в глазах сияла тёплая белогорская заря. Она и сама ещё трудилась по дому, и строго начальствовала над девушками-работницами, которые по-прежнему сменялись раз в два-три года. Ну не держались дольше, хоть убей.

Ну, а что же сама Свобода? Одного возраста они были с Яблонькой, но время для супруги Смилины словно замерло в тридцать лет: больше ей никто не дал бы. Щедро вливала в неё оружейница свет Лалады, когда соединялись они на супружеском ложе, и сияли степные глаза бархатом ночного звёздного небосвода, а на высоких скулах по-прежнему цвели маки. Птицей Свобода взлетала в седло, не помутилась острота её взора, и не дрожала рука, пуская стрелу из белогорского лука. Неудержимой кочевницей скакала она по лугам, воскрешая над цветущими травами облик своей матери Сейрам.

Посетила однажды кузню одна из княжеских Старших Сестёр по имени Мудр?та. У неё родилась дочь, и она хотела заказать для неё меч, чтоб к тридцати годам та уже взяла его в руки. До тех пор молодой кошке предстояло набирать опыт и мастерство на мечах попроще и подешевле. Гостья хотела меч с выдержкой не менее полувека и была готова внести его полную стоимость. У Смилины нашлось достаточно клинков, бывших в работе уже двадцать лет; к совершеннолетию будущей владелицы они бы как раз подоспели. С собой заказчица принесла срезанную прядку волос дочери, и по ней Смилина выбрала именно тот клинок, чья волшба теплее всего отзывалась на эти волоски. Это означало, что оружие и его будущая хозяйка сольются в единое целое, как любящие супруги. Подняв запечатанный в защитный кожух клинок, Смилина вынесла его к Мудроте и дала подержать в руках.

– Вот это и будет оружие для твоей дочери, госпожа, – сказала она. – Не обессудь, сам клинок показать не могу. Открывать его сейчас нельзя: кожух защищает зреющую волшбу. Двух одинаковых рисунков волшбы не бывает, как нет двух одинаковых людей; этот клинок горячее всех отозвался на волоски, что ты с собою принесла. Значит, он твоей дочке и подойдёт.

Знатная гостья похлопала по увесистому сундучку с золотом, который держали её гридинки.

– А вот и оплата. Слава о тебе по всей Белогорской земле идёт, мастерица, так что знаю: не обманешь, сделаешь на совесть.

Таких высокопоставленных заказчиц Смилина всегда приглашала в дом и угощала, тем более что сделка была крупная. Проводив Мудроту в горницу, она велела подавать на стол. Заворчала Яблонька, что хлопотать в неурочное время приходится, но ради важной гостьи они с девушками расстарались. Свобода где-то в горах писала очередную свою картину, а потому к столу не вышла.

Но не успели мастерица с заказчицей выпить и по первому кубку хмельного, как княжна вернулась с холстом, кистями и красками.

– Госпожа, позволь представить тебе мою супругу Свободу, княжну Воронецкую, – сказала Смилина, поднимаясь из-за стола.

Гостья также поднялась навстречу Свободе. Заслышав княжеский титул, она отвесила ей почтительный поклон. На своём веку она повидала немало красивых женщин, но при взгляде на Свободу на несколько мгновений обомлела: в её очах вспыхнуло восхищение. Свобода же держалась с достоинством, которого не могло скрыть под собой даже скромное, будничное одеяние. Она пошла переодеваться, дабы почтить гостью своим вниманием за обедом, а её картина осталась стоять у стены.

– Ох и супруга у тебя, – молвила Мудрота, когда они со Смилиной остались вдвоём. – Красавица! Завидую по-доброму!

Её внимание привлекла картина, на которой у подножья горы раскинулся цветущий луг. Янтарные лучи зари румянили белую шапку на вершине, а чистые и кроткие небеса дышали прохладой.

– А это что за чудо? – склонилась княжеская приближённая над холстом.

– Моя супруга пишет картины, – пояснила оружейница. – Запечатлевает нетленную красу нашей Белогорской земли. У неё ещё много такого добра в мастерской.