Хранитель секретов Борджиа - Молист Хорхе - Страница 48

– Папа только что объявил о помолвке Лукреции Борджиа с Альфонсо Арагонским, герцогом Бишелье и братом Санчи, княгини де Сквиллаче, – сообщил Никколо с улыбкой. – Он – племянник короля Неаполя, и в Риме судачат о том, что это часть той платы, которую монарх отдает Папе за свою коронацию.

– И благодаря заключению этого союза альянс между Неаполем и папским престолом становится еще более прочным, – задумчиво произнес Жоан.

– К неудовольствию королей как Испании, так и Франции.

Жоан поскорее рассказал новость Анне. И этим добился того, чего так страстно желал, – ее улыбки. Анна искренне любила и Санчу, и Лукрецию и знала, что неаполитанская принцесса обожала своего младшего брата Альфонсо, привлекательного и благородного молодого человека.

– Санча будет счастлива, если он окажется рядом с ней, – сказала Анна радостно. – А Лукреция заслуживает иметь в качестве мужа именно такого человека, а не того тупицу, за которого Папа прежде выдал ее замуж.

– Вы должны спуститься в лавку, когда они посетят нас в следующий раз. Это ваши подруги, и им будет очень приятно получить поздравления из первых уст.

Анна пожала плечами: она прекрасно знала, что должна была поступить именно таким образом, но, постоянно чувствуя эту невыносимую тяжесть в животе, была не в состоянии сделать даже то, что так ей нравилось раньше – привести себя в порядок и красиво одеться, чтобы элегантно выглядеть и дарить улыбки. Она посмотрела на мужа, который томительно ждал от нее ответа. Он страдал по той же причине, хотя и старался всячески ободрить ее, и она чувствовала, насколько он был обеспокоен ее унынием. Она сделает это, но только ради Жоана.

– Хорошо, – сказала Анна, вымученно улыбнувшись. – Я постараюсь.

Торжественная коронация короля Неаполя 10 августа была последним официальным актом, который Цезарь в качестве кардинала возглавил от имени Папы. Вскорости он уже возвратился в Рим, где представил свое отречение Священной коллегии кардиналов, которая приняла его отставку. Все прекрасно знали, что Цезарь был военным, а отнюдь не церковным человеком, и через определенное время он был объявлен новым ватиканским знаменосцем.

– Сейчас уже ходят слухи о том, что именно Цезарь несет ответственность за смерть своего брата, – сообщил Никколо Жоану. – И что дон Микелетто привел приговор в исполнение.

Никколо смотрел на Жоана своим проницательным взглядом, и тень улыбки нарисовалась на его губах. Жоан вновь почувствовал жгучее желание все ему рассказать, но сдержался. Как же ему хотелось поделиться с Никколо и услышать его мнение и совет! Однако он не мог сообщить ему, что именно его рука нанесла смертельные ранения герцогу Гандийскому. Со своей стороны Никколо, подтверждая репутацию исключительно разумного и осмотрительного человека, никогда не задал бы ему вопрос о том, что он видел и слышал на стороне.

Жоан не знал, было ли это преступление совершено по инициативе дона Микелетто, как тому хотелось представить это дело, или за всем этим стоял Цезарь Борджиа. Он чувствовал, что во всей этой интриге очень высокого полета его всего лишь использовали в качестве орудия, а потому не переставал изумляться, что дон Микелетто все еще не отнял у него жизнь.

– Несмотря ни на что, Цезарь не может унаследовать Гандийское герцогство, поскольку у Хуана есть дети в Испании, – сказал Жоан, чтобы скрыть свои мысли.

– В благородных титулах у него недостатка не будет, не волнуйтесь. Его отец добьется их для него так же, как добился епископского и кардинальского сана.

Понтифик разрывался между периодами набожности и благочестия и моментами, когда начинал требовать найти убийцу сына. Но никто из политических противников каталонцев не попал под горячую руку. Также не стали искать того несчастного, который послужил бы козлом отпущения и под пытками признался бы в преступлении. Папа был расположен к всепрощению и хотел найти или настоящего виновного, или никого. Дон Микелетто выдержал сильное давление тех сил, которые взывали к мести и публичному наказанию виновного, и через несколько месяцев признал, что не смог найти его.

Подобная позиция в глазах Жоана делала честь этому особенному человеку, придерживавшемуся странных моральных принципов и называвшему самого себя сукиным сыном. И также делала честь Папе, потерявшемуся в своих исканиях, испытывавшему страх перед Господом и одновременно желавшему безгрешной жизни, которую он был не в состоянии вести.

– Запомните это, – сказал Никколо, когда узнал, что виновный не был найден. – Это смирение Папы ни к чему хорошему не приведет. Если каталонцы не разделаются со своими врагами сейчас, когда они могут это сделать, тогда враги покончат с ними. Истинный правитель не должен быть милосердным.

В один прекрасный день Жоан увидел Анну, спустившуюся в лавку с тем присущим ей неповторимым изяществом, по которому он так тосковал.

– Пожалуйста, одолжите мне мужа всего на несколько минут, – попросила она посетителя, с которым беседовал Жоан, и мило улыбнулась ему. В ответ его губы растянулись в улыбке и он поклонился ей.

У Жоана защемило сердце.

– Он весь ваш. Я с удовольствием подожду его.

Анна взяла Жоана за руку и повела в подсобное помещение.

– У меня начались месячные! – воскликнула она радостно. – С большой задержкой, но они начались!

– Вы не ошиблись, это точно? – спросил он, недоверчиво глядя на нее.

Она кивнула. Казалось, счастье не умещалось у нее в груди, и Анна улыбалась и плакала одновременно.

– Вы уверены? – снова спросил Жоан.

– Да, – ответила она и увидела, как засветились глаза ее мужа.

Жоан обнял Анну, а она прижалась к его груди. Сколько же она перестрадала! Сколько ужасных мыслей посетило ее! Сколько жутких воспоминаний! Как же она жалела о своем поведении! Сейчас Анна точно знала, что отцом будущего ребенка, которого она обязательно родит, будет ее муж и что вскоре – она еще не ведала, когда именно, – этот пережитый ею кошмар превратится во все более и более далекое воспоминание.

«Спасибо Тебе, Господи, – записал Жоан в своем дневнике. – Начинается новое время – время любви и счастья». И добавил после раздумий: «Может быть, после всего происшедшего благословение Папы, грешника, которому не чуждо ничто человеческое, призовет и к нам благодать Божью».

Наступил вечер. Жоан бежал из Ватикана в монашеском облачении. Он пересек мост Сант-Анджело, опустив голову и низко надвинув на лицо капюшон. При этом, боясь, что его разоблачат, Жоан делал вид, будто молится. Когда часовой обратился к нему с вопросом, он возмутился, словно был раздосадован тем, что тот прервал его молитву. Вздохнув, Жоан ответил, что он – брат Рамон де Мур из доминиканского монастыря Святой Катерины в Барселоне, что находился с визитом в Риме и собирался провести ночь в монастыре своего ордена в городе, поскольку в Ватикане не оказалось места для ночлега. Солдат слегка поклонился ему и пропустил.

Ступив на правый берег Тибра, Жоан облегченно вздохнул. Тем не менее он ускорил шаг, чтобы затеряться на близлежащих к реке улочках: он знал, что как только дон Микелетто узнает о его побеге, то призовет кого-то из своих людей, и они бросятся за ним верхом на лошадях. А Жоан не мог позволить им схватить себя.

Он чувствовал себя очень необычно в этом белом облачении из грубой шерсти под черной накидкой с капюшоном. Ткань капюшона раздражала недавно выбритую под тонзуру кожу на голове, но он не решался снять его из боязни, что кто-нибудь его узнает. На ногах Жоана были грубые сандалии, а завершала одеяние веревка, подпоясывавшая облачение, и скапулярий[5] со знаком монашеского ордена. Был уже конец сентября, и Жоан чувствовал себя раздетым. Не столько из‑за легкости своего одеяния, сколько из‑за отсутствия кинжала и шпаги, к которым он так привык. У него совсем не было денег, но он знал, что путь домой ему заказан.