Хранитель секретов Борджиа - Молист Хорхе - Страница 70

Лицо Виламари было непроницаемым во время заупокойных служб в Пизанском порту, проводившихся перед пехотинцами и матросами. Тем не менее на кладбище адмирал, окруженный своими наиболее близкими офицерами, склонил голову перед человеком, которого вот-вот должны были опустить в могилу и с которым он сражался бок о бок в стольких битвах, и с трудом сдерживаемое рыдание сотрясло его грудь. Он прикрыл глаза правой рукой, безуспешно пытаясь сдержаться, и, к удивлению всех присутствовавших, безмолвно заплакал. Это чувство передалось другим, и через некоторое время у всех этих мужчин, закаленных в десятках сражений, глаза наполнились слезами. Жоан не был исключением; прошли те времена, когда он желал смерти этому человеку, и сейчас он плакал вместе со всеми.

– Он любил его как сына, – позже объяснил Генис Жоану, как бы стараясь извиниться за слабость, проявленную адмиралом.

– Если он любил его как сына, то почему посылал на абордаж, где его ждала верная смерть?

– Это было его ремеслом, Жоан.

– Так если он настолько любил его, почему не доверил ему какую-то менее опасную миссию?

– Какую? – произнес Генис с грустной ухмылкой. – Быть помощником главного надсмотрщика? Чтобы он следил за тем, как надсмотрщики избивают плетьми это отребье?

Жоан отрицательно покачал головой, он не мог представить себе Перу главным надсмотрщиком.

– Пера Торрент никогда не согласился бы на подобную роль. Его ремеслом была война, он прекрасно делал свое дело, и оно ему нравилось. Он никогда не хотел ничего другого. Представляешь, через пару лет ему исполнилось бы сорок. Штурмовых офицеров такого возраста просто нет. Они или погибают раньше, или уходят в вынужденную отставку, вызванную ранениями и страхом, но он хотел остаться. Он не мыслил себе жизни без этого. Виламари подобрал его в Барселоне, после того как заблокировал порт и обрек город на голодную смерть, – это случилось в конце гражданской войны, когда Пере было всего двенадцать лет… И с тех пор он всегда находился рядом с адмиралом.

– Да, мне знакома эта история, – сказал Жоан.

– На галере можно распроститься с жизнью по-разному, – продолжал Генис. – В сражении, при шторме, на виселице, от голода или даже от сифилиса, которым наградила тебя последняя из шлюх, с которой ты был. Смерть Перы, по крайней мере, была достойной – такой, какой он сам себе желал.

Жоан попрощался с Генисом, крепко обняв его и пожелав удачи. Они не знали, когда снова увидятся и увидятся ли вообще.

Прощание с Виламари было совсем другим.

– Ты славно поработал, – сказал ему адмирал. – И тебе причитается часть добычи.

– Я не являюсь членом вашей команды.

– Но ты был им во время боя.

– Я сделал это, потому что не мог поступить иначе. Я считаю так же, как и Микель Корелья: вы не должны были нападать на эти суда.

– Да, именно так он и сказал, – ответил Виламари с улыбкой. – Тем не менее он не только принял часть добычи, причитающуюся Папе, но и потребовал большего.

– Мне ничего не нужно.

– Это существенная сумма. Ты уверен, что хочешь, чтобы она досталась мне?

Жоан недовольно махнул рукой и, подумав немного, спросил:

– Этого хватит, чтобы купить свободу каторжнику?

– С лихвой.

– Тогда освободите Амеда, он был моим товарищем, когда я сам был гребцом на «Святой Эулалии».

– Освободить мусульманина в христианском порту?

– Оплатите ему дорогу на родину.

– А почему бы тебе не купить украшения своей жене? – В голосе адмирала зазвучали искусительные нотки, а на губах затаилась улыбка. – Твоя супруга заслуживает этого, ведь и она пошла на риск. Сейчас она могла бы быть вдовой.

– Моя книжная лавка приносит мне хорошие доходы, – ответил Жоан угрюмо. Он различал некий цинизм в тоне адмирала, и это его раздражало. – Я куплю драгоценности жене на свои собственные деньги.

– Хорошо, значит, освободим твоего мавра и пошлем его на родину. А с оставшимися деньгами что бы ты хотел сделать?

– Еще остаются деньги?

Адмирал утвердительно кивнул; улыбка все явственнее проступала на его губах. Его самоуверенность выводила Жоана из себя, и он ничего не мог с этим поделать.

– Тогда добавьте мяса в рацион каторжников и кормите их таким образом, пока не закончатся деньги. И пожалуйста, удостоверьтесь, что ни помощник главного надсмотрщика, ни надсмотрщики не воспользуются этим сами.

– Не волнуйся, твой друг Генис Солсона позаботится об этом.

– Спасибо. Прощайте, адмирал. – И, не подходя к нему, Жоан протянул руку в знак прощания.

Однако Виламари не пошевелился. Он лишь напряженно смотрел на него, и улыбка постепенно стиралась с его лица. Жоан продолжал держать руку протянутой, чувствовал себя неудобно, время текло медленно, пока наконец адмирал, не ответив на рукопожатие, снова заговорил.

– Ты всегда хотел быть выше в моральном плане, Жоан Серра де Льяфранк, – сказал он ему. – Но ты обманываешься. Ты такой же, как мы, и если не вонзаешь зубы в глотку, то только потому, что не голоден. Сейчас ты свободный человек и у тебя есть деньги. Но ты убивал, когда тебе пришлось это делать, и воровал, когда в этом возникала необходимость. И ты снова сделаешь это, если понадобится.

Жоан не нашелся что ответить, но выдержал тяжелый взгляд Виламари, хотя и с трудом. Он чувствовал себя растерянным: возможно, этот человек прав. В конце концов он ехал во Флоренцию, чтобы совершить кражу. Украсть книгу. На этот раз адмирал протянул ему руку. Он ясно давал понять, что не ждал ответа на свои замечания, Жоан также не собирался давать никаких объяснений.

– Удачи тебе в том, зачем ты едешь во Флоренцию, что бы это ни было, – сказал адмирал. – И чтобы удача сопутствовала тебе всю твою жизнь.

– То же самое я желаю и вам, адмирал.

Долгое пожатие соединило их руки, а во взглядах светилось то взаимное теплое чувство, которое они были не в состоянии передать словами. Жоан понял, что был искренен, когда пожелал удачи этому человеку.

На следующий день Жоан и Никколо попрощались с Микелем Корельей. Флорентиец пришел в себя, оправившись от морской болезни, которая заставила его пролежать ничком на палубе бо́льшую часть путешествия, и снова превратился в деятельного, жадного до впечатлений и жизнерадостного человека, каким знал его Жоан. Единственное, что ему мешало, так это воздержание от разговоров: в Пизе ему приходилось помалкивать, потому что его флорентийский акцент не приветствовался. Факт состояния войны, в которой находились Пиза и Флоренция, оказался более весомым, чем то, что Савонарола правил во Флоренции. Флорентийцы ожидали, что за поддержку, которую Савонарола и его соратники оказали Франции, когда король Карл VIII занял Италию, им будет возвращена Пиза после ста лет пребывания под ее владычеством. Тем не менее, оставив Италию, французский главнокомандующий вернул свободу Пизе в обмен на значительную сумму, а Флоренция не оставила мысли завоевать ее.

– Вот сейчас ты и превратишься в настоящего монаха, – сказал Жоану Микель Корелья. – Ну, сам знаешь – власяница, дисциплина и нищенство.

Жоан пробурчал что-то в ответ. Никколо улыбнулся, однако предпочел не делать никакого шутливого комментария.

– Ты слишком упитан, – продолжил валенсиец. – А на твоем теле должны быть шрамы от власяницы и хлыста, которым ты усмиряешь свои желания. Ты должен со всей серьезностью отнестись к этому. Если Савонарола поймет, что ты не тот, за кого себя выдаешь, он сожжет тебя на костре.

Микель обнял его на прощание; Жоан едва ответил на объятие: власяница из козьей шкуры царапала живот и у него болела спина, поскольку он нанес себе несколько ударов хлыстом во время молитвы. Он бы не сказал, что эта боль была невыносимой, но раздражала, что вместе с досадой на возложенную на него миссию не способствовало радужному настроению. Ему снова выстригли тонзуру в доминиканском монастыре, где он провел ночь уже под именем брата Рамона де Мура, и верхняя часть головы мерзла и была очень чувствительной. Без кинжала и меча Жоан чувствовал себя раздетым. Разве он сможет пройти свой четырех-или пятидневный путь по кишащей бандитами территории, на которой ведутся военные действия, пусть и не очень активные в данный момент, без оружия? Он жалел о том, что повел себя слишком заносчиво в разговоре с Виламари. Часть причитающейся ему добычи он вполне мог бы использовать для покупки драгоценностей Анне, а также матери и сестре. Кто знает, может быть, он больше никогда не увидит их. Он должен был осознать то, что сказал ему брат Пьеро Маттео тогда в Риме: «Вы будете нищенствующим монахом, вашей единственной собственностью будет монашеское одеяние, скапулярий, власяница, сандалии и узелок с молитвенником, глиняная плошка, деревянная ложка и плетка для усмирения плоти. Вы думаете, кто-то может позариться на все это? Даже бандиты обойдут вас стороной, думая, что вы будете просить у них милостыню».