Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен - Страница 38

– Ты знаешь, что я явился не за этим, – тихо произнес Кезон.

– Понятия не имею о твоих целях, – сказал Тит. Он заметил на Кезоне фасинум. Какая наглость – щеголять перед предками родовым талисманом! Тит сделал глубокий вдох, пытаясь держаться цивилизованно.

– У меня к тебе просьба, – пояснил Кезон. Его голос был почти кроток.

Тит отрывисто кивнул:

– Я жду посетителей – к сенатору многие обращаются за помощью, – но, думаю, найду для тебя время. Иди за мной в кабинет.

Ведя брата по дому, он гадал, о чем думает Кезон. Тот съехал много лет назад, и Тит постоянно вносил разнообразные усовершенствования, покупая дорогую мебель и шедевры искусства. Его кабинет был чуть ли не лучшим помещением в доме, с прекрасными настенными изображениями из «Метаморфоз» Овидия и сделанными на заказ дубовыми книжными полками. Напольная мозаика представляла Прометея, несущего человечеству свет; обнаженный титан держал стебель огромного фенхеля, в котором скрывалась янтарная искра, украденная с огненной колесницы Солнца; его окружали благоговеющие смертные. Тит надеялся, что брат впечатлится, но Кезон лишь покачал головой и пробормотал:

– Сколько же у тебя рабов!

– Рабов?

– По всему дому. Пока мы шли из вестибуля, нам встретилось как минимум десять.

– Неужели? Я их почти не замечаю. Разве что кто-нибудь понадобится и никак не найти! – рассмеялся Тит.

Кезон сохранял угрюмый вид.

– Хочешь вина? – Тит настроился обращаться с братом как с обычным визитером. Он хлопнул в ладоши. Случайная девушка-рабыня мгновенно застыла на пороге в ожидании приказа. Тит улыбнулся ей. Юная рыжеволосая красавица, одна из его любимиц. Как ее зовут – Евтропия? Евталия?

– Не надо никакого вина, – быстро возразил Кезон. – Оно затуманит рассудок. Я должен говорить ясно.

Тит знаком отпустил девушку и повернулся к брату:

– Так что случилось, Кезон?

– Что тебе известно об убийстве городского префекта, экс-консула по имени Луций Педаний Секунд?

Тит сел в старомодное складное кресло – старинную вещь, которая, по утверждению торговца, принадлежала республиканцу Катону Младшему[16]. Кезон остался стоять. Впрочем, так обычно и вели себя просители: хозяин сидел, они стояли.

– Педания убил собственный раб, – сказал Тит. – Гнусная история. Рабы редко убивают хозяев, но, если таковое случается, всегда поднимается шум. Народ еще помнит восстание Спартака, когда по всей Италии рабы пошли на господ, совершая одно зверство за другим. Сжигали фермы, распинали граждан, насиловали и убивали женщин.

– Это случилось больше ста лет назад, – отозвался Кезон.

– Сто тридцать два, если быть точным. И трагедия не повторялась благодаря своевременному принятию крайних мер, каковые практикуются и по сей день всякий раз, когда раб совершает преступление против господина. Иначе наступит хаос. Почему ты спрашиваешь о Педании, Кезон?

– Тебе известны факты?

– Как сенатор, я был посвящен во все подробности. – Тит свел кончики пальцев. Надо бы велеть девушке принести вина, хочет того Кезон или нет. Разговор о скандальном происшествии вызвал у него жажду. – Неприятное дело. Из ведомого мне, Педаний владел рабом по имени Анаклет много лет, и тот достиг в доме высокого положения. После долгой исправной службы Педаний согласился дать Анаклету возможность выкупиться. Но раб желал большего: он находился в любовной связи с хорошеньким мальчиком-рабом из новичков и возжелал забрать его с собой. Педаний, пребывавший в великодушном настроении, не стал возражать. Но потом передумал: присмотрелся к новому рабу и решил оставить отрока для личных утех. Итак, хозяин и раб превратились в соперников, ища любви отрока, – нелепая ситуация для любого гражданина. Тут-то и начались беды. Педаний не только отказался от обещания освободить Анаклета, но и начал спать с мальчиком каждую ночь.

– А дальше?

Тит замялся, не зная, расписывать ли гадкие подробности. Впрочем, скоро они в любом случае станут всеобщим достоянием.

– Однажды ночью Анаклет взял лампу и нож, прошмыгнул мимо ночного сторожа и вломился в хозяйскую спальню. Он говорит, что хотел только пригрозить Педанию. Но застал пару в разгаре действия. Педаний ничуть не смутился. Он явно хотел продемонстрировать Анаклету свою власть над мальчиком, который является хозяйской собственностью. Анаклет пришел в бешенство. Он зарезал Педания, покуда отрок кричал и плакал.

– Отвратительно, – пробормотал Кезон. – Вся история целиком. Значит, в виновности раба никто не сомневается?

– Ни в коей мере.

– Анаклета казнят?

– Разумеется. Его распнут.

– А мальчика?

– Мальчик видел преступление и ничего не сделал, чтобы его пресечь. Закон на сей счет недвусмыслен.

– А ночной сторож?

– Он вопиюще пренебрег своими обязанностями. Конечно, он должен умереть.

– А остальные домашние рабы – что будет с ними?

– Как я сказал, закон очень четок. Всех рабов из дома Педания допросят под пыткой – вернее, уже допросили – и затем казнят.

– Недопустимо! – вскинулся Кезон. – Я знаю, наши предки прибегали к ужасным наказаниям, но современный закон, несомненно, смягчился. Подобные преступления так редки…

– Редки, потому что закон суров. Тем больше оснований карать ослушников по всей строгости. Общее право восходит к незапамятным временам, но систематизировано сенатом при Августе.

Кезон покачал головой:

– Ты знаешь, сколько у Педания рабов?

– Нет.

– А я знаю. Больше четырехсот. Четыреста, Тит!

Тит поджал губы:

– Да, и правда многовато для единовременного распятия. Я не знал, что их такая прорва.

– Некоторые уже стары, Тит. Есть и дети.

– Догадываюсь. – Тит неловко поерзал в кресле. До чего неудобна старинная мебель – неудивительно, что Катон прославился дурным нравом. У Тита пересохло во рту. Почему только он не велел девушке подать вина?

– Ты помнишь, чтобы на нашем веку в Риме хоть раз устроили такую бойню? – спросил Кезон.

– Пожалуй, нет. Подобные преступления чаще совершаются в сельской местности или в далеких провинциях. Полагаю, что обычно рабов вовлечено намного меньше.

– Подумай об этом, Тит. За преступление страсти, совершенное одним-единственным рабом, умрут четыреста человек. Люди, которые находились в других местах, занимались своими делами или, может быть, спали, не подозревая о происходящем. Разве можно не счесть подобное решение бессмыслицей, Тит?

– Если они не знали о намерениях Анаклета, то им следовало знать. Так гласит закон. Статут ясен: обязанностью раба всегда и при всех обстоятельствах является защита хозяина, при необходимости даже ценой собственной жизни, от всякого вреда извне или от домочадцев.

– Но Анаклет действовал в одиночку. Заговора не было. Как могли предотвратить его преступление остальные рабы?

– Рассматривая каждый случай в отдельности, я готов допустить, что иногда правила не вполне соответствуют ситуации. Но закон есть закон и должен соблюдаться. Изврати его однажды – и в следующий раз раб, задумав убить хозяина, вообразит, что ему все сойдет с рук.

– Тут нет ни малейшего смысла, Тит.

– Так или иначе, тебе-то какое дело? Только не говори, что среди этих четырехсот рабов есть христиане!

Кезон сделал глубокий вдох:

– Да, у меня есть братья и сестры по вере в доме Педания.

– Ага! Тогда перестань изображать высоконравственное негодование. Ты просто не хочешь, чтобы товарищи по культу понесли справедливое наказание. Я прав? Но почему тебя заботит их земная судьба? Разве мир не грозит рухнуть в любую минуту?

– Это жестоко, Тит. Неужели тебя не трогают страдания сотен невинных? Ты думал хоть раз, каково это – умереть на кресте?

– Закон…

– Как ты можешь оправдывать такую жестокость и называть ее справедливостью только потому, что так, мол, поступали предки? Как допускают подобное зло твои боги? Неужели ты не испытываешь ни жалости, ни стыда? Неужели не ощущаешь порыва изменить ход вещей как сенатор, как друг императора?