Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен - Страница 40

Тот прищурился на чернь и нахмурился.

– Пришли просить за рабов, – ответил он.

– В самом деле? Больно много людей.

– Много? Благословение, что я почти их не вижу. Мне сказали, что они стекались все утро и продолжают прибывать. Наши предки наблюдали такую картину постоянно: сброд собирался на Форуме всякий раз, когда в сенате проходили дебаты. Случались и волнения. В республике – почти ежедневно, особенно ближе к концу. Представляешь, какой наступал хаос?

Тит уставился на толпу. Так вот она, древняя римская чернь!

– Они недовольны, но ведут себя сносно.

– Это пока! – Кассия передернуло. – Лично меня возмущает повод, по которому они собрались. Когда их предки проломили несколько патрицианских голов, отстаивая права плебса, или бунтовали, подстрекаемые братьями Гракхами заступиться за мелких землевладельцев, или даже сожгли сенат после убийства смутьяна Клодия, они, по крайней мере, боролись за соблюдение собственных гражданских интересов. Но сегодня бесстыдная свора вольноотпущенников и граждан явилась защитить рабов. Безобразие! Представь, что в ходе восстания Спартака такой же сброд приказал бы сенату: «Прекратите! Быть может, гладиатор в чем-то прав!»

– Нынешний случай несколько отличается, – осторожно заметил Тит.

– А я о чем говорю? Закон есть закон, а чернь вознамерилась наплевать на него – ради рабов! Нерону следует кликнуть преторианцев и сбросить наглецов в Тибр.

– Боюсь, не выйдет – их слишком много, – возразил Тит. Действительно, он никогда не видел такого скопления народа, кроме как в Большом цирке. Ему кажется или толпа стала беспокойнее? Он подобрал тогу и поспешил вверх по ступеням.

Поспел он как раз вовремя, чтобы присоединиться к остальным сенаторам в многолюдном портике, где получали ауспиции. Они оказались благоприятными, хотя, по мнению Тита, авгур чересчур вольно истолковал полет вороны. Затем сенаторы потекли внутрь, задерживаясь у алтаря Виктории, чтобы возжечь фимиам и прочесть молитвы, после чего заполнили ярусы, глядевшие один на другой через длинную залу. Явка была повальной. Тит подумал, что присутствует свыше двухсот сенаторов.

Когда все расселись, прибыл Нерон. Сопровождаемый Сенекой и свитой из писцов и секретарей, он прошел через всю залу и занял кресло на возвышении в дальнем конце. Как показалось Титу, у молодого императора изменилась даже походка, обычно уверенная и вразвалочку; может, вид собравшейся толпы обеспокоил его не меньше, чем сенаторов? Тит также отметил внешний вид императора. Нерон отпустил бороду – во всяком случае, бородку, чего не водилось за былыми правителями; она курчавилась только вдоль линии челюсти, тогда как щеки и подбородок были гладко выбриты. Получилась как бы золотая рамка для квадратного лица правителя.

Еще удивительнее выглядел императорский наряд. После смерти Агриппины Нерон одевался все более вычурно. Сегодня он облачился в обычный пурпур и золото, но только не в тогу, а в нечто вроде домашнего платья, какое подходит и мужчине и женщине; обувь же больше напоминала шлепанцы, чем подобающие сандалии.

Руки Нерона большей частью оставались обнажены. Тит обратил внимание на отсутствие золотого браслета со змеиной шкуркой, который Нерон издавна носил в знак почтения к матери. Когда Агриппины не стало, Нерон заявил, что больше не потерпит прикосновения к коже змеиного браслета и даже вид вещицы ему невыносим, – и швырнул его в море с террасы своей виллы в Байи. «Император лишился амулета, как и я», – подумал Тит, привычно сожалея об утрате фасинума предков. Сегодня удача не помешала бы.

С вступительными процедурами покончили быстро, чтобы скорее перейти к неотложному делу об убийстве Луция Педания Секунда и о наказании рабов. Писец вслух изложил обстоятельства произошедшего. Он читал совершенно бесстрастно, даже когда речь шла о непристойнейших деталях, зато сенаторы то и дело позволяли себе грубые насмешливые возгласы. Пасть от руки раба считалось не только возмутительным, но и позорным, а при таких обстоятельствах – в соперничестве из-за другого раба – и вовсе скандальным. Даже избегни Педаний смерти, его выставили бы на посмешище. Но он стал жертвой невообразимого злодеяния: умышленного акта насилия, осуществленного в его доме тем, кто тоже являлся его собственностью.

Затем были прочитаны соответствующие законы. Статуты полностью отвечали тому, что помнил и приводил накануне брату Тит. Если раб убьет хозяина, то все рабы в доме последнего подлежат допросу под пыткой и караются смертью, опять же – все без исключения. Четыреста рабов уже допросили. Теперь их содержали в доме Педания под стражей в ожидании решения сенатского суда. Тем временем за городом, на Аппие вой дороге, уже готовили кресты для немедленных казней.

Нерон, восседающий на возвышении, молчал и просто наблюдал за происходящим, как часто поступал в ходе обычных слушаний сената.

Сенаторов призвали поочередно вставать и выражать свое мнение: следует ли в данном случае всецело и преданно соблюсти закон без смягчения и поправок?

Многие, не дожидаясь приглашения, попросту выкрикивали реплики, и в зале воцарились шум и гам. Тит различил возгласы: «Убить их сей же час!» и «Закон есть закон!». Но прозвучали и многие возражения: «Слишком сурово!» – «Пощады!» – «Должны быть исключения!»

Нерон заткнул уши, будто какофония причиняла ему боль. Он подал знак Сенеке, тот шагнул вперед и призвал к порядку.

– Выступит ли кто-нибудь официально в поддержку отмены или смягчения наказания? – спросил он.

В зале загудели, и великое множество голов завертелось по сторонам, но никто не встал. Сенека уже открыл рот, готовый продолжить, когда Тит звучно откашлялся и поднялся.

Сенека удивленно взглянул на него:

– Ты желаешь говорить, сенатор Пинарий?

– Желаю.

Все взгляды обратились к Титу. Его бросило в жар. Голова закружилась. Ладони внезапно вспотели. Если не сосредоточиться, восковая табличка с речью выскользнет из рук…

Тут он осознал, что руки пусты. Табличка! Где же она? Тит огляделся и нигде не нашел записей. Были ли они при нем раньше, когда получали ауспиции? Он не помнил. Может, оставил в паланкине? Тит совершенно растерялся. Тем временем его сверлил взорами весь сенат. В зале повисла мертвая тишина.

Теперь придется либо сесть, не сказав ни слова и представ полным глупцом, либо выступить без записей. Сумеет ли он? Он пересматривал речь так внимательно, что наверняка запомнил если не изящные фразы, над которыми столько трудился, то хотя бы главные постулаты. Тит снова прочистил горло и сделал глубокий вдох.

– Цезарь, – начал он, кивнув Нерону, – и мои досто почтен ные коллеги-сенаторы! Нам всем известно о толпе, собравшейся у входа. Я должен признать, что по прибытии был застигнут ею врасплох. Полагаю, такое скопление народа стало неожиданностью для всех. Я никогда не видел ничего подобного – а вы?

– Нет, но я и стада жирафов не видел! – крикнул один из сенаторов. – Какое отношение толпа имеет к закону?

Реплику встретили гоготом и разрозненными призывами: «Слушайте, слушайте!»

– Дело в том, – продолжил сбитый с толку Тит, – что когда-то и у простолюдинов случались собрания, где они могли сказать свое слово насчет издания законов… – Он понял, что уходит далеко в сторону от плана выступления.

– Что за речи? – вопросил кто-то.

– Бунтарские! – откликнулся другой. – Подстрекательские!

Тит воздел руки, призывая собрание к тишине:

– Я говорю лишь о том, что люди чем-то взволнованы. Взволнованы и все вы, присутствующие здесь. Возможно, стоит хотя бы выслушать тех, кто просит о милосердии, чтобы уяснить их доводы.

Уже лучше, подумал он, чувствуя, что успокоил слушателей и полностью завладел их вниманием. Он отметил, что писец записывает его слова, без сомнения пользуясь знаменитой системой стенографии, которую изобрел секретарь Цицерона Тирон.

– С учетом обстоятельств зверского преступления, – продолжил Тит, – никто не усомнится в невиновности подавляющего большинства рабов Педания. Случившееся выглядит как преступление страсти, а не медленно вызревавший заговор с участием других рабов. Если прислужник не находился в спальне или не мог хотя бы подслушать происходящее, то как ему удалось бы предотвратить злодейство? Также непреложный факт, что при такой численности рабов – четыреста человек или больше – среди них обязательно найдутся старые и немощные, юные и хрупкие, а также женщины, в том числе и беременные. Должны ли все они умереть, невзирая на невиновность? А если раб слеп? Если он глух или нем…