Дело княжны Саломеи - Хакимова Эля - Страница 17

— Ха-ха-ха, — раскатисто совсем уж рассмеялся Зимородов. — А пусть-ка докажут, пускай их попляшут.

Такое равнодушие к обвинениям в свой адрес, даже если они несправедливы, обнаруживало в глазах Максима Максимовича полное растление личности, но, как ни странно, и невиновность тоже. Впрочем, Зимородов со всеми и во всем, видимо, был парадоксально честен.

— Жаль мне вас, — невольно вырвалось у Грушевского.

— Помилуйте, много кого и жальче. Не тратьтесь попусту, не стоит. Берите пример с друга вашего, Тюрка.

— А все ж таки, что вы думаете о Саломее, о княжне Ангеловой? Где она, что с ней?

— Думаю, она где-нибудь в море-океане, плывет сейчас классом эдак третьим (на что-то получше денег не хватит) со своим молодым и, соответственно, бедным любовником в прекрасную страну Америку. Так сказать, незапланированный вояж. Думаю даже, родители и не знают о ее нежных чувствах и их предмете. А ведь наверняка был он, и верно, подлец, какого свет не видывал, почище моего, раз уж она его предпочла.

— Ну, хорошо. Отдыхайте и постарайтесь все же не очень увлекаться коньяком. Вот ваша пуля. — Железо звякнуло в хрустальном бокале перед Зимородовым. Он поднял бокал, посмотрел на свет и плеснул в него из графина.

Тюрк, хорошо отобедав, снова устроился в картинной галерее. Умудряются же некоторые, с завистью подумал Грушевский, в таком сумасшедшем доме удовольствие свое получать. Впрочем, он ведь и есть сумасшедший… Тут в зал ворвался Призоров. От его столичной уверенности не осталось и следа. Быстро его обработала наша тихая деревня! Выпучив глаза, несчастный чиновник долго лепетал что-то нечленораздельное, прежде чем смог отдышаться и прийти в себя достаточно, чтобы трагичным тоном возвестить:

— Они все здесь положительно свихнулись! Помогите, Максим Максимыч, Иван Карлыч, не оставьте! Мракобесие!

— Что, что там опять?

— Бунт, форменный бунт, мракобесие, тасскать, и средневековье!

Призоров действительно не ожидал, что довольно безобидное поручение, данное ему лично начальником, окажется столь трудно выполнимым. А ведь его все это не должно было касаться. Ему только и надо было оберечь княгиню Ангелашвили и ее семью от возможного скандала. Просьба архимандрита, собственно, была лишь предлогом, ни Призоров, ни сам Борис Георгиевич Керн, помощник обер-секретаря Первого департамента Сената, камергер, сын флигель-адъютанта Александра II и княжны Долгорукой, и предположить не могли всю эту свистопляску с пропажей юной княжны, трупами и стрельбой. Да сюда полк солдат присылать надо! Напрасно они надеялись отделаться только одним агентом, который приехал в имение под видом наемного рабочего всего несколько дней назад. Сначала он исправно сообщал о данных слежки за имением и его обитателями, а затем и о гостях, в том числе семье невесты. Но за день до свадьбы опытнейший агент, прошедший огонь и воду в нескольких сложнейших операциях против эсеров-боевиков в Киеве и Саратове, вдруг бесследно исчез. Забеспокоилось начальство, и не зря: вслед за агентом пропала княжна, а это уже попахивало большим скандалом. И что здесь мог сделать один-единственный Призоров, окруженный религиозными фанатиками и призраками, которые якобы то и дело разгуливали вокруг озера? Что о них докладывать всесильному господину Керну?

Как оказалось, Домна Карповна и несколько мятежных монахов из братии ослушались архимандрита Мельхиседека и решили самочинно предать земле Ложкина. Да не там, где собирался архимандрит. Она присмотрела ему последний приют побогаче. У церкви высился мраморный склеп, больше похожий на дворец, который построил для себя граф Панин, первый владелец этих мест. Но тела Марьи Родионовны, утопленницы, так и не нашли, а сам граф погиб, покоряя то ли Бендеры, то ли самозванца Пугачева, и похоронен был под седым ковылем в далекой чужой степи. Мельхиседек же мыслил по-своему распорядиться телом мнимого святого. Потихоньку схоронить его на монастырском кладбище, после того как признаки тления, став явными, разобьют последнюю надежду на святость старца. Ложкин и при жизни много неприятностей доставил своему духовному отцу: непокорный, вздорный, просто позорящий монашеский чин своими непотребствами, несоблюдением устава, постов, молитв. Отвлекал темный народец от истинной церкви своими мнимыми пророчествами. Правда, врачи, освидетельствовав Ложкина, не признали его сумасшедшим, видимо, хитрецу удалось обмануть их, но архимандрита не обманешь! Домна Карповна твердо стояла на своем, здесь коса нашла на камень, одна воля и власть столкнулись с другой, встретив преграду гранитную и неколебимую. В этой эпической битве Зимородов принимал участие лишь постольку-поскольку. Он занимал то одну сторону, то другую, в зависимости от своих собственных нужд на данный момент, и развлекался от скуки. Этими своими действиями или, вернее, бездействием он только разжигал непримиримую борьбу, подчас доводя ее до точки кипения, еще и глумясь над обеими сторонами.

И вот наступил решающий час. Старец умер. Отпевали его не такие же иеросхимонахи с евангелием, а простая одноглазая баба Алена читала по затрепанному требнику псалтирь. Гренадер у дверей никого не пускал в избушку, не позволял даже окон открыть (на то были особые указания архимандрита). Правда, и Домна смогла кое в чем не уступить Мельхиседеку: старца все же не обмыли, подобно простому смертному, а, как и положено умершим монахам и схимникам, только отерли губкой, крестообразно начертав знак на руках и ногах. Одели Тимофея Митрича в заранее приготовленные монашеские одеяния и мантию. На голову возложили куколь с осьмиконечным крестом, в руки — икону Спасителя. Ложкин лежал в простом гробу, который по его настоянию привезли вместе с той самой ушицей из семи окуней. Но главная победа была все же за Мельхиседеком. Алена, привычная к вони в светелке старца, и та заметила дух, пошедший от старца в первую же ночь. А спустя день выдержать ужасный запах разложения только она одна и могла, на счастье, по ее словам, муж, в свое время нещадно учивший ее поленом по голове, вместе с глазом отбил у нее всякую чувствительность и обоняние.

Домна Карповна, как женщина решительная и фанатически убежденная в том, что она призвана для подвига во имя веры, не стала дожидаться, когда еще больше народу в округе прознает о смерти старца, решила идти на приступ островка и похоронить горемычного на погосте церкви Николы-Бережки в богатом Панинском склепе. Тем самым оставив за собой его мощи и не отдав их на закрытое для посетителей и возможных паломников монастырское кладбище. Дело обещало обернуться ратными действиями по всей форме военной тактики и стратегии. Натиск и неожиданность — вот на что поставил наш фельдмаршал. Призоров, волею судеб противник Домны Карповны, быстро сообразил, что без посторонней помощи ему не справиться, Мельхиседек еще не скоро успеет к месту военных действий, и надеяться оставалось лишь на Грушевского да Тюрка. Вот зачем он и прибежал в картинную галерею.

Тяжело вздохнув, Максим Максимович снял Тюрка с очередной импровизированной лестницы и побежал вслед за Призоровым, уже выскочившим на лужайку перед домом. Но тут его самого схватили за руки, а затем для пущей верности повисли в ногах, лишив всякой возможности передвижения.

— Доктор, спасите, спасите, умирает! — завывал старший лакей, норовя поцеловать руки Грушевского. Тут только Максим Максимович вспомнил, что обещал ему по какому-то делу оказать помощь. Что там еще за дело, и к чему такие страсти?

— Что случилось, Кузьма Семенович, встаньте, голубчик, скажите же, наконец, что там у вас?

— Фенечка умирает, спасите, доктор! Голубку мою, звездочку ясную…

— Да что там, ей-богу, может с ней такого страшного сделаться? Объелась мороженого, наверное, твоя звездочка и руки перед едой не мыла. Сейчас приду, ступай, видишь, какие дела творятся. — Грушевский отцепил руки Кузьмы и кинулся вслед за Призоровым и Тюрком к озеру.

— Да-да, руки мыть… — сквозь слезы пробормотал лакей.

На озере баталия была в самом разгаре. Сторонникам Домны Карповны во главе со своим предводителем удалось проникнуть на остров. Кому по мостику, кому на яликах. Общими усилиями им удалось оттеснить от дверей гренадера, который совсем было растерялся от наглости захватчиков. Если бы его старинная аркебуза со штыком могла стрелять, то жертв было бы не миновать. На счастье, он мог орудовать ею только как обухом, охаживая бунтовщиков по крепким головам. Увидев поспешавшего на помощь Призорова, солдат и вовсе потерял охоту к битве. Старик с седой бородой из инвалидной роты дворцовых гренадеров стоял теперь в своей живописной форме — высокая медвежья шапка, как у старой наполеоновской гвардии, на груди кресты и медали, рукава сплошь в золотых шевронах, на спине лядунка, старинная сумка патронташ, крест-накрест белые ремни — и с уважением наблюдал за Аленой, которая шла по мосту прямо на него, как деревянная богиня на носу корабля, идущего на абордаж.