Стылый ветер - Быков Александр Владимирович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/80
• Следующая

– Нет. Ничего не надо пока. Я просто хочу отдохнуть, – сказала Ольга, а про себя подумала: «Он ведь не уйдет, пока не получит своих чаевых. А у меня нет ни гроша... Цебеш даже и не подумал, что мне будет необходима какая-то сумма на расходы. Без денег я совершенно беспомощна в этом мире».

Мальчишка скривил разочарованную и даже, кажется, возмущенную рожицу и уже отвернулся, чтобы уйти. Но, вспомнив, с порога сказал:

– Тут у вас на столе колокольчик. Если что, эта... Звоните, платите, и я все-все устрою! – И закрыл дверь.

Ольга с облегченным вздохом упала на кровать, только сейчас почувствовав, до чего она устала. Впрочем, вскоре в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, вошел Цебеш.

– Ну, как устроилась? Мы тут пару-тройку дней поживем, пока я не решу одно дело... Никуда не ходи. Если что надо, говори мне – куплю. Ну все, отдыхай. – Он уже собирался захлопнуть дверь.

– Цебеш!

– Зови меня дядя. ДЯДЯ. И по возможности по-немецки.

– Ну хорошо, «дядя»... Вы сейчас опять пропадете по этим своим делам, а я останусь тут без гроша, помирать от скуки. Даже служанке положено платить какое-то жалованье. А я, кажется, теперь ваша племянница? Мне даже нечего было дать этому мальчишке на чай. А еще мне хочется другое платье. Помыться хочется, наконец. Уже тошнит от этой пыли и грязи... Какую-то книжку – смотреть не могу на ваши псалмы. – Она говорила с Цебешем холодно, не повышая тона, но, тем не менее, умудрилась выплеснуть на него все накопившиеся эмоции.

Старик поморщился, как от зубной боли, но ничего не сказал. Только запустил руку в свой кошелек и вывалил ей на комод горсть монет.

– Вот. Я действительно совсем упустил это из вида... Отдыхай. С каждым днем твой немецкий все лучше. – И он вышел, закрыв за собой дверь.

«А ведь я и правда говорила с ним исключительно по-немецки, – изумилась Ольга. – Какой выразительный, однако, язык... Так. Серебряные кругляши – это талеры. Мелкие монетки из какого-то сплава – крейцеры... Или пфенниги?.. Интересно, сколько их нужно на талер?

Ладно. У меня двенадцать талеров. Это, кажется, немало. И еще около тридцати этих, мелких. Посмотрим, что на них можно купить... В первую очередь мне нужна сейчас горячая ванна. Душа у них, конечно же, нет... Потом поесть, выспаться и...»

Она взялась за колокольчик.

Снова забил колокол над центральной площадью Клагенфурта. Десятое октября. Два часа после рассвета. Франко опять заскулил. Он уже второй день не жрал. Как, впрочем, а Густав.

– Заткнись! – Густав отвесил ему пинка. Настроение было и так не ахти. Теснота. Пятнадцать человек в камере, рассчитанной на троих, – это не шутка. И главное – их ели поедом блохи.

Когда Хорват, не столько пытками, сколько угрозами, вызнав у них все что только мог, оставил их на попечение коменданту Дрангу, тот просто не знал, что с ними делать. Капитан так боялся, что его накажут за помощь преступнику и за растрату казенных денег, что впал в глубокое расстройство и начал пить. Чтобы хоть как-то покрыть недостачу в казне, он велел вылавливать всех подозрительных, заковывать их в цепи и продавать частным лицам, на тяжелые каторжные работы. Первыми он, естественно, продал Густава и Франко. Однако у Густава был в Висе знакомый кузнец, так что им удалось освободиться от цепей и бежать. И вот, надо же было так глупо вляпаться в Клагенфурте! Их опять задержала полиция Христа. Никто не предъявлял никаких обвинений, не грозил пытками. Голодных и избитых, их просто бросили в эту камеру. От подобной неопределенности было еще страшней, чем от угроз или пыток Хорвата.

Компания в камере подобралась весьма пестрая. Слепой седовласый старик, которого привели в каземат вместе с двенадцатилетней девчонкой-поводырем, что-то занудно вещал о конце света. Местный вор-карманник, только что брошенный в камеру, уже шептался о чем-то с парой нищих, захваченных еще позавчера. Хромая старуха, молитвой снимавшая бородавки и порчу, что-то бубнила в дальнем углу. На те лохмотья, что еще были на них, азартно резались в крепс бродячий торговец, задержанный прямо с лотком, седой горбоносый крестьянин, приведший в город свою козу – продавать, и два неаполитанца-дезертира, отставших от своей роты, когда она шла через Клагенфурт. Три игральные кости и тюремная глиняная кружка для воды. Крестьянин отчаянно потряс кости в кружке, шепча то ли заговор, то ли молитву, а потом вывалил кубики на очищенный ради игры от полусгнившей соломы участок каменного пола. Вопль отчаяния и вопль радости раздались одновременно.

– Не повезло... Снимай свою телогрейку, пастух, – радостно потер руки один из итальянских солдат. – Снимай, снимай, а то меня что-то морозит в этой гостинице.

В дальнем углу, особняком от всего этого сброда, сидел пожилой мужчина в черной мантии. На вид итальянец. Пастор или ученый.

Самые неудачливые, вроде дезертиров или того крестьянина с козой, сидели уже второй день. Пятнадцать душ, брошенных между страхом и надеждой. Не знающих, почему, зачем их схватили.

Железная дверь под потолком со скрипом отворилась. Все в камере замолкли, настороженно уставившись в открывшийся черный провал. Вместо очередного узника в дверь просунулась голова в морионе:

– Выходи по одному. Дознаватель приехал.

До всех как-то не сразу дошел смысл сказанного. Но секунду спустя сразу несколько человек, в первую очередь игроки в крепс, нищие и размахивающая костылем хромая старуха, бросились к открывшейся двери. Старуха, как это ни странно, успела проскочить первой. Кинувшихся следом остановили в дверях двое дюжих молодцев в кирасах.

Старуха долго щурилась, выбравшись на свет. Ее жестко, но аккуратно подхватили под руки и повели в какую-то комнату. Там, постепенно привыкнув к свету, она разглядела перед собой за большим дубовым канцелярским столом кого-то тощего, небритого и злого, глядевшего на нее столь люто, что у еще секунду назад свято верившей в свою невиновность старухи подкосились от ужаса ноги.

– Милостивец! – Она с размаху плюхнулась перед ним на колени. – Не вели казнить лютой смертию-у!.. Все как есть скажу, ничего не утаю-у-у...

– Молчать!

Голос лютого дознавателя был хриплый и сорванный:

– Это что? Я вас спрашиваю, Хопфельдер, что ЭТО? Какому портрету ОНО соответствует? Это пан Цебеш или девка Мария? Я вам что, мальчик? Я что, всю ночь скакал сюда, чтобы ЭТО увидеть?

– Пан Милош... Мы...

– Капитан Стефан Карадич будет поставлен в известность обо всем, что тут у вас происходит. Мы ловим государственных преступников и еретиков, а не старых ведьм. И если вы, лейтенант Хопфельдер, не справляетесь со своими обязанностями...

– Мы задержали пятнадцать человек, пан Милош. И если где-то перестарались, то лишь из-за всеобщего рвения... Да что ж вы стоите? Гоните эту старую к черту.

– Что, совсем?

– Да. Совсем. На все четыре стороны... Следующий!

Утро десятого октября выдалось туманным. Вдалеке были видны шпили на венских крышах. Их отряд временно влился в полк, подошедший из Линца. Атмосфера всеобщей сумятицы, легко переходящей в панику. Телеги стояли так близко одна возле другой, что образовалось какое-то подобие «вагенбурга».

– Не нравится мне все это, – нахмурился Ду. – Надо открыть оружейный ящик.

– Пожалуй. – Уно выплюнул травинку, которую жевал, и взялся за сломанный фальконет, погруженный стараниями Коротышки Дюпена на их телегу. Следом за фальконетом в грязь полетели бочки, ящики и прочий обозный хлам.

На них стали оглядываться с соседних телег.

– А ты не торопишься, Ахмет? – спросил вполголоса Тэрцо.

– Нет, Сейчас самое время. – И он сбросил с повозки последний тюк ротного имущества. – Доставай мушкеты, сыпь порох на полку. Фитиль пали.

Тэрцо достал трут, чиркнул огнивом.

– Что это вы тут вытворяете? Какого черта здесь происходит? Я же не велел разгружаться! – из тумана появился Коротышка Дюпен. В одной его руке была шпага, в другой пистолет.

• Предыдущая
• 29/80
• Следующая