Большая восьмерка: цена вхождения - Уткин Анатолий Иванович - Страница 58

Как могли архитекторы советской внешней политики представить себе спокойствие на межгерманских границах после крушения Берлинской стены? Они ли положили свои жизни ради безопасности отечества на пути к межгерманской границе в 1945 году? Как можно было с такой бездумной легкостью обесценить миллионные жертвы Советского Союза во Второй мировой войне? Какое историческое сознание нужно было иметь, чтобы одним махом оскорбить все могилы наших жертвенных предков. В любой стране мира эти люди были бы названы предателями национальных интересов и государственными преступниками. Да они сами наказывали своих подчиненных и за стократ меньшие упущения.

Поразительнее всего лихое невежество. Еще до роста тяги к германскому объединению, сразу после встречи на высшем уровне на Мальте, министр иностранных дел СССР Шеварднадзе как бы приглашает восточноевропейские страны «двинуться на Запад»: «При любом стечении обстоятельств сила не будет применена». Шеварднадзе удивляла приверженность новых (пришедших вместо прежних, преданных) лидеров ГДР своему восточногерманскому государству. Мысль о помощи Восточному Берлину не приходила в голову профессиональному милиционеру, усевшемуся в кресло Горчакова и Чичерина.

Не без ехидства посол Мэтлок пишет о последних неделях 1989 года: «Только сейчас творцы советской политики начали постигать ту страшную истину, что стоят перед неукротимым потоком, ведущим к германскому объединению. Слом Берлинской стены в ноябре и открытие границ между ГДР и Западной Германией вызвали поток эмигрантов, не оставлявший сомнения в том факте, что суверенному восточногерманскому государству не существовать. Перед самым Новым годом я встретил Валентина Фалина, тогдашнего главу Международного отдела ЦК КПСС и лидера среди советских специалистов по Германии. Тот сказал: _ «Мы надеялись, что германское объединение — вопрос отдаленного будущего, но уже ясно, что это объединение уже с нами»²⁶⁸. Есть ли более красноречивое признание «партийных специалистов» в своей некомпетентности, в своей дремучей вере в «авось да небось»?

И этим людям отдавшая за победу всю свою молодежь в 1945 году страна доверила свою судьбу. Они предали ГДР, несмотря на то, что это был первый экономический партнер страны. Не будем уже говорить о том, что миллионы немецких друзей России и СССР стали жертвами своей веры в восточного союзника и партнера. Deutsche Treue («немецкая верность») не встретила ответной русской верности. Кремлевские Чичиковы ни на секунду не задумались над сломанными судьбами своих друзей, союзников и коллег, виноватых только в том, что опрометчиво поверили в оказавшуюся несуществующей русскую верность.

Американский посол в Москве Джек Мэтлок делится своим мнением: «Если бы советские люди понимали, что потеря Восточной Европы ослабляет их безопасность, они бы не были столь пассивны. Обнажение советских границ могло вызвать страх войны… Но «новое мышление», творимое Шеварднадзе и Яковлевым, уже проникло в глубины… Горбачев не ожидал столь быстрого развала, но внутренние проблемы отвлекали его. И он мудро решил сделать достоинство из необходимости и принять неминуемое»²⁶⁹.

А в Германии увидели возможность невозможного. 14 мая 1990 г. канцлер Коль отказался от своего прежнего утверждения, что следующий, 1991 год будет оптимальным для всегерманских выборов. Теперь он желал провести эти выборы «где-то уже в текущем 1990 году». На региональных выборах, проведенных днем раньше, христианские демократы потеряли главенствующие позиции в ряде мест; Коль стал бояться того, что военная элита СССР «опомнится» и отодвинет с исторического пути «глобальных гуманистов». А Геншер просто обнажил проблему: «История не повторяет своих предложений».

Как сохранить расположение горбачевской команды? В тот же день помощник Коля Хорст Тельчик прошел в Кремль и пообещал Горбачеву, что федеральное германское правительство будет оплачивать пребывание 360 тысяч советских солдат на земле Восточной Германии на протяжении нескольких лет, а затем построит им дома в Советском Союзе. У Тельчика сложилось определенное впечатление, что Горбачев готов пойти на более раннее объединение Германии, если канцлер Коль уговорит западных лидеров оказать помощь Советскому Союзу. Поистине греческая трагедия: Горбачев разрушил работавшую систему экономики в СССР, а теперь за милостыню Запада отдавал стратегические преимущества, обеспеченные миллионными жертвами Великой Отечественной войны. Тельчик в лучшей германской традиции желал развить тактический успех и превратить его в стратегичкский. Он вспомнил о приглашении Горбачева Колю посетить его родной Ставрополь. Встреча тет-а-тет была бы сейчас чрезвычайно кстати.

На следующий день, 15 мая 1990 г. в Москве государственный секретарь Бейкер встретился с Шеварднадзе. Стоял милый московский май, но Бейкеру знаменитый особняк на Спиридоновке — некогда резиденция наркома Молотова — казался мрачной имитацией Средневековья. Этот самый май уже принес фактическое отделение от СССР Эстонии и Латвии, и Горбачеву никак не удалось остановить это движение — даже за счет обещаний «непрочных» связей этих государств с Советским Союзом.

Американцев волновало одно: повернет ли Горбачев назад? Шеварднадзе убеждал Бейкера, что нет. Горбачев привязан к своей перестройке, ему нет пути назад. Американцы обратили внимание на новую мантру Горбачева: «Регулируемая рыночная экономика». Своего рода гибрид между рыночной экономикой и социалистической системой. Советский Союз, сказал министр, нуждается в 20 млрд. долл. кредитов. Бейкер сделал все возможное, чтобы не зародить у Шеварднадзе немотивированных ожиданий. На США можно рассчитывать только в плане экспертизы и технического сотрудничества.

Обедали у грузинского скульптора, присоединился Примаков. Шеварднадзе говорил о своей усталости и возможности своего ухода из МИДа. Бейкер воспринял Примакова как возможного преемника. Бейкер рассказал присутствующим об удовлетворенности Горбачева беседой с Прунскене. Чтобы вдохнуть новые надежды в этих странных русских, Бейкер махал морковкой торгового соглашения с США.

А Горбачев на тропе к историческому забытью в родной стране продвигался к своему Рубикону, к своему Стиксу: «Я думаю, что требование независимости прибалтов — это их ошибка, но мы не собираемся предотвращать ее»²⁷⁰. При этом Горбачев указал на письма со всего Советского Союза, требующие остановить сецессию и защитить права русских в Прибалтике. Сам же Горбачев уже далек от таких эмоций. Он только с горечью указал, что президент США никогда не позволит ни одному из пятидесяти штатов выйти из Союза, созданного Франклином и Вашингтоном и восстановленного Авраамом Линкольном. И альтернативой всегда будет гражданская война — об этом со всей ясностью напоминает мраморный монумент Линкольна в столице. Что же остается ему, Горбачеву?

На переговорах 18 мая 1990 г. у советского президента к Горбачеву, Шеварднадзе и Ахромееву присоединились Примаков и генерал Бранислав Омеличев, быстро занимавший положение второго военного авторитета в СССР. У Бейкера сложилось впечатление, что Омеличев наблюдал за тем, чтобы «щедрый» Горбачев не сделал неблагодарным американцам очередных уступок Возможность проверить эту гипотезу возникла довольно быстро. Речь шла о запускаемой с бомбардировщиков крылатой ракете «Спокойная радуга». Американцы попытались ограничиться малыми уступками.

Это была примечательная встреча. Строго говоря, американцы о ней не могли и мечтать. Советская сторона сделала во время ее основные возможные уступки, начиная с того, что касалось вопроса о крылатых ракетах. Но все уступки не мог сделать даже Горбачев, подпираемый жаждой крупного внешнеполитического успеха («успехом» Горбачев считал все, что попадало на первые полосы мировой прессы). Все же Стратегические наступательные вооружения были прерогативой высшей военной касты страны. Возможно, Горбачев «спинным хребтом» ощутил, что не сделает всех уступок до майской встречи с президентом Бушем. Советская сторона предложила ориентироваться на наличие 760 крылатых ракет морского базирования. «Вместо того, чтобы с благодарностью принять щедрые советские предложения, американские переговорщики, с ободрения Вашингтона, в лучших бюрократических традициях жесткого торга настаивали на признании различия между новыми советскими предложениями (760 ракет) и американскими предложениями относительно 1000 ракет… Так был найден «общеприемлемый» предел в 880 ракет, и советские переговорщики — находящиеся под давлением приказа найти общеприемлемое решение — не могли сделать ничего другого, как капитулировать. Это один из многих примеров, на которые советские военные и гражданские специалисты указывают с горечью, как на примеры односторонних советских уступок на пути к Договору СНВ. И они правы»²⁷¹.