Убитое счастье (СИ) - Бондарь Олег Никитович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/36
• Следующая

— Нет, не поссорились. Завтра ее увидишь. Соскучилась? — спросил, как бы, вполне серьезно.

— Глаза б мои ее не видели. Наверное, совсем по рукам пошла, а ты, дурачок, пашешь на нее, одеваешь, кормишь…

— Умеешь ты утешить, мамочка, — сил, чтобы сдерживать себя, едва хватало. — Лучше бы о себе подумала, о своих проблемах.

— Мои проблемы тебя не касаются! — сказала, словно отрезала.

— Еще как касаются. Теперь мне приходится за тобой смотреть и кормить тебя.

Он старался подать последнюю фразу в виде шутки, но мать восприняла все серьезно.

— Я тебя всю жизнь кормила. Вырастила на свою голову. Теперь он матери куском хлеба попрекает…

— Да кушай, на здоровье. Приятного аппетита!

Подвинул к ней тарелку с яичницей.

Она брезгливо поморщилась, но вилку взяла и начала, как будто с неохотой, ковыряться в еде. Однако тарелка ее опустела почти сразу.

Игорь налил чай, пододвинул вазу с пряниками.

Пока мать грызла пряники, она вынуждена была молчать. А грызла она с жадностью очень голодного человека. Игорь успел заметить, что за день она к еде не притрагивалась. Даже вареные яйца, которые он ей оставил, так и лежали нетронутыми. Или не прочитала записку, или своеобразный знак протеста. А, может, какие-то иные принципы, не понятные никому, кроме ее самой…

Игорь смотрел на мать, видел перед собой пожилую женщину, очень потрепанную судьбой, худую до изнеможения и с виду совершенно безобидную. Прямо-таки, божий одуванчик, с таких можно иконы рисовать.

Об истинной ее сущности напоминали лишь узкие полоски всегда плотно сжатых губ и взгляд.

Откуда в тщедушном теле столько злобы и желчи?

Ответить на этот вопрос Игорь не мог.

Все появилось не сразу. Сколько Игорь себя помнил, мать всегда была такой: вечно недовольной, ворчащей по причине и без, не терпящая никаких возражений.

Раньше она пилила отца по всяким мелочам. Он не выдержал, потух, начал выпивать, а потом и вовсе распрощался с жизнью, решив, наверное, что хуже, чем есть быть не может. Сам Игорь невыносимо долго, покорно терпел ее диктат, может, потому, что не знал другой жизни, был уверен, что так и должно быть, что так живут все.

Человек быстро привыкает к плохому, способен смириться с ним и принять его, как должное.

Прозрение пришло, когда начал встречаться с Юлей, когда познакомился с ее родителями. Увидел, как можно жить и удивился, почему у него не так. Но и тогда он еще не был готов к бунту. Чужая жизнь потемки, — думал он. Все что показывается другим, не обязательно таким есть на самом деле.

К тому же, почему он должен считать себя обиженным? Сколько таких, у кого, вообще, нет родителей, воспитываются в сиротских приютах.

Им, наверняка, гораздо хуже.

Ему не плакаться на судьбу нужно, а благодарить небо за то, что он такой счастливчик.

Действительно, чего еще желать?

Одет, обут, накормлен, квартира почти в центре города. И ведь мать, по-своему, любила его, более того, души в нем не чаяла. Вот только любовь ее была своеобразной. Она состояла из постоянных попреков, долгих назидательных бесед и всевозможных запретов, нужных и не очень.

У каждого человека свои слабости. Святых на земле не бывает. Осуждать — последнее дело. При желании всегда можно понять другого и отыскать приемлемый компромисс.

О том, что с его матерью компромиссы не проходят, он убедился, когда Юля стала жить в их квартире. Что было перед тем и вспомнить страшно. Истерики, сердечные капли, когда узнала, что сын решил жениться. А ему уже было под тридцать. Последний шанс, как говорится. Но мать так не считала. Она не могла примириться с мыслью, что ей придется делить своего ребенка с кем-то посторонним. Она воспринимала его, как своеобразную послушную игрушку, которой имеет право играться лишь она одна. И возненавидела Юлю сразу, еще даже не познакомившись с ней и ни разу ее не увидев.

Все ее ухищрения не смогли помешать свадьбе. Это был первый случай, когда Игорь не подчинился и поступил вопреки ее воле. Удар по самолюбию оказался настолько сильным, что мать действительно слегла с сердечным приступом и первый брачный месяц у молодых, вместо медового, получился лекарственным.

Юля показала себя хорошей невесткой, можно сказать, идеальной. Она не уходила от постели больной, понукала всем ее капризам, но это, отнюдь, не растопило ледяное сердце свекрови…

Второй удар, пожалуй, более чувствительный для ее самолюбия, был нанесен, когда они уехали из ее дома. Это не было бунтом, который можно загасить упреками и придирками. Это был ураган, который коренным образом разрушил ее привычный образ жизни. Выбросил ее из наезженной колеи, вынудил приспосабливаться к новой жизни.

И не только ее.

Молодые тоже в полной мере ощутили вкус свободы и независимости, стали мыслить по-другому, и все ее влияние, которое она с такой тщательностью навязывала, рассеялось в одно мгновенье, словно его никогда и не было.

К хорошему, оказывается, тоже можно привыкнуть и расставаться с ним гораздо больнее, чем с плохим.

— Хочу с тобой поговорить, мама, — увидев, что родительница насытилась, сказал Игорь.

— О чем, сынок?

В ласковом обращении не было ничего ласкового, нежного, хоть чем-то напоминающего материнскую любовь. Ту любовь, какую показывают в фильмах, о которой пишется в книгах. Фраза, которая, самим построением слов, должна была излучать тепло и ласку, из ее уст вырвалась сухо, без каких-либо эмоций.

Впрочем, как всегда.

— Завтра приедет Юля. Я не хочу, чтобы вы ссорились.

Она открыла рот, хотела что-то сказать, наверное, как всегда, неприятное в адрес невестки, но Игорь не позволил.

— Я не хочу, чтобы ты говорила о ней плохо.

— А что о ней можно сказать хорошего? Воровка, украла у меня сына…

Таки вырвалось.

Старая, заезженная пластинка.

Надоевшая, почище зубной боли.

Доставшая до печенок.

Раньше звучавшая, как эталон истины, сейчас перешедшая в разряд фарса, но от этого не ставшая менее противной.

— Это — Юлин дом. И мой — тоже. Наш с Юлей дом. Когда мы жили у тебя, мы выполняли все твои требования. Так что, будь, добра, веди себя соответственно. Иначе…

— Но ведь я твоя мать! — ее голос сорвался в неком подобии крика.

Негромкого, резкого, скрипящего.

— Мне — мать, а Юле ты — никто. Не захочет, чтобы ты жила с нами — ее право. Учти, мама.

— Я сама с ней жить не захочу!

Сказала, прежде чем подумала.

Потом сообразила, что ляпнула лишнее. Умолкла, сникла. Теперь перед Игорем снова сидела всего лишь старая измотанная женщина, которая, возможно, и заслуживала жалости, если бы не злобно сжатые губы и хищный, нехороший блеск в глазах.

И ничего, что говорило бы о понимании, тем более, о раскаянии.

Она, по-прежнему, считала себя незаслуженно обиженной, единственно хорошей, которую со всех сторон окружают враги. И не в ее характере было с этим мириться.

В пятницу мать из своей комнаты не показывалась. Даже не вышла, чтобы поздороваться с невесткой. Юля же, вела себя вызывающе весело, демонстративно громко. Догадывалась, свекровь прислушивается под дверью, и всем своим видом пыталась показать, что ей глубоко плевать на ее присутствие, что она у себя дома и может вести себя так, как сама пожелает.

Доказать в первую очередь себе, потому что в глубине души она побаивалась свекровь и робела перед ней.

Выходные прошли спокойно. Мать отказалась кушать с ними за одним столом, ела у себя в комнате. На глаза показывалась редко, иногда, словно тень, проскальзывала по коридору. В основном молчала, а если разговора избежать было невозможно, отделывалась короткими фразами, обращаясь исключительно к Игорю.

Невестку она игнорировала. Но и это было огромнейшим плюсом. По большому счету, она вела себя, как примерная ученица, видно, разговор с сыном таки пошел впрок.

Если бы еще она могла поменять выражение на лице…

• Предыдущая
• 29/36
• Следующая