Укрощение королевы - Грегори Филиппа - Страница 34

– Можно зайти далеко, – заявляет король. – Настолько далеко, насколько сочинит Кранмер. Но если он зайдет слишком далеко, я отправлю вдогонку за ним моего пса Гардинера.

– Возможно ли найти компромисс в этом вопросе? – Я рискнула сказать это вслух. – Кранмер может писать или не писать молитвы на английском, и они либо будут изданы, либо нет.

– Мы найдем, каким путем мне идти, – отвечает Генрих. – Ибо мой путь богодухновен, я – Его посланник на земле. Он говорит со мной, и я слышу его.

– Видишь ли, – Уилл внезапно наклоняется к камину и обращается к спящей легавой, поднимая ее большую голову и устраивая ее у себя на колене. – Если б это сказала она или я, нас бы сочли сумасшедшей и идиотом. Но если эти слова говорит король, то их считают не чем иным, как истиной изреченной, посланной с небес; раз уж он – помазанник Божий, то и ошибаться не может.

– А я и не могу быть не прав, – Генрих прищуривается, глядя на шута, – потому что я – король. Я никогда не ошибусь потому, что король стоит выше простого смертного, лишь чуть пониже ангелов. Я не бываю не прав потому, что со мною говорит Господь, и, кроме меня, Его никто не может слышать. Так и ты, мой шут, никогда не будешь мудрым, потому что ты – мой идиот. – Он бросает взгляд в мою сторону. – А у нее никогда не может быть своего мнения, которое не есть мое, потому что она – моя жена.

В ту ночь я молю Бога, чтобы Он послал мне благоразумия и осмотрительности. Всю свою жизнь я была послушной женой, сначала робкому и глупому мальчишке, потом властному и холодному старику. Им обоим я была послушна и покорна, ибо таков был мой долг, положенный мне Всевышним и вдолбленный в сердце каждой женщины. Теперь я замужем за королем Англии, и мой долг ему состоит из трех частей: как жены, как подданной и как прихожанки Церкви, которую он возглавляет. И если я стану читать книги, которые ему не нравятся, или пестовать мнения, с которыми он не согласен, то проявлю по меньшей мере неверность, или же, что еще хуже, это будет изменой. Я должна думать, как он, днем и ночью. Но я не понимаю, зачем Богу было давать мне разум и запрещать думать? А за этой мыслью следует другая: если Он даровал мне сердце, значит, хотел, чтобы я любила. Я прекрасно знаю, что связь между этими двумя предложениями не имеет отношения к философии. Скорее, это мысли поэта и писателя, которого слова увлекают не меньше, чем их смысл. Бог даровал мне разум – значит, Он хочет, чтобы я думала. Бог дал мне сердце – значит, я должна любить. Я постоянно слышу эти слова в своем сердце, но никогда не произношу их вслух, даже здесь, в пустой часовне. Но, когда я поднимаю взгляд от того места, где стою у ограды алтаря и смотрю на икону с распятием, я вижу лишь мрачную улыбку Томаса Сеймура.

Нэн врывается в мою комнату с птицами, где я кормлю с руки пару желтых канареек, насыпая в ладонь крошки хлеба. Я с удовольствием рассматриваю маленькие живые глазки, хохолки и яркое оперение, кружевные контуры каждого пера и крохотные цепкие коготки. Они – сгусток непостижимого чуда жизни, порхнувшего мне на ладонь.

– Тише, – говорю я, не поворачиваясь в ее сторону.

– Ты должна кое-что услышать, – говорит Нэн голосом, в котором проскальзывает с трудом сдерживаемая ярость. – Отвлекись от птиц.

Я поворачиваюсь к ней, чтобы отказаться, но натыкаюсь на мрачное выражение ее лица. За ней стоят бледная Екатерина Брэндон и Анна Сеймур с потерянными глазами.

Осторожно, чтобы не спугнуть птах, я опускаю руку в клетку, и они перескакивают на свои жердочки, а одна из них тут же принимается чистить перья, словно важный посланник крупного государства, оправляющего свой наряд между государственными встречами.

– В чем дело?

– Вышел новый указ о преемственности престолонаследия, – говорит Нэн. – Перед отправлением на Францию король решил назвать своего преемника. Во время принятия этого решения с ним были Чарльз Брэндон и Эдвард Сеймур, и Ризли – Ризли! – был там во время составления указа.

– Я знаю об этом, – спокойно отвечаю я. – Он обсуждал это со мною.

– А он сказал тебе, что после принца Эдварда трон должны занять твои дети?

Я резко разворачиваюсь к ним, и птицы в испуге разлетаются.

– Мои дети?

– Осторожнее со словами, – Анна Сеймур суетливо оглядывается, словно боится, что попугай донесет об измене епископу Гардинеру.

– Да, да, – киваю я. – Я просто удивлена.

– Ваши дети и любые другие, – Екатерина Брэндон говорит очень тихо, стараясь сохранить бесстрастное выражение лица. – В этом-то и дело.

– Какие другие дети?

– От любой будущей королевы.

– Любой будущей королевы? – опять повторяю я и смотрю на Нэн, а не на Екатерину или Анну. – Он что, собирается жениться снова?

– Едва ли, – успокаивает Анна Сеймур. – Он просто составляет указ, который будет в силе даже в том случае, если он вас переживет. Предположим, если вы умрете раньше его…

Я слышу, как у Нэн прерывается дыхание.

– Умрет? От чего? Да она в дочери ему годится!

– Он должен был об этом позаботиться! – настаивает Анна Сеймур. – Скажем, случается страшное, и вы заболеваете, что приводит к вашей смерти…

Екатерина и Нэн обмениваются непонимающими взглядами. У Генриха явно есть привычка переживать своих жен, причем ни одна из них не болела.

– Тогда ему придется жениться снова, чтобы постараться родить еще сына, – заканчивает мысль Анна. – Это не говорит о том, что он это планирует, или о том, что собирается это сделать. Или что у него есть кто-то на примете.

– Нет, – яростно шипит Нэн. – У него этого и в мыслях не было, кто-то явно вложил эту идею ему в голову. И сделал это только что. А твой муж как раз присутствовал при этом.

– Может быть, так и составляются указы о преемственности? – предположила Екатерина.

– Нет, – Нэн категорична. – Если б она умерла и король женился снова, и в этом браке у короля родился бы еще один сын, то он наследовал бы трон после Эдуарда по праву рождения и пола. У короля нет необходимости прописывать это отдельным указом. Если б она умерла, то в случае нового брака лишь при появлении новых наследников может появиться и необходимость в новом указе о преемственности. Сейчас нет смысла об этом беспокоиться. Все это устроено для того, чтобы вложить в наши головы идею нового брака.

– Наши головы? – спрашиваю я. – Он хочет, чтобы я думала, что он собирается удалить меня от себя и жениться снова?

– Или он хочет подготовить к этому свое королевство, – тихо говорит Екатерина Брэндон.

– Или его советники подумывают о новой королеве. Новой королеве, которая поддерживала бы старые традиции, – отвечает Нэн. – Ты их разочаровала.

На мгновение мы замолкаем.

– Чарльз сказал, кто предложил это добавление к указу? – спрашивает Анна.

Екатерина лишь слегка пожимает плечами.

– Мне кажется, это был Гардинер, но я не ручаюсь в этом. Кому еще могла понадобиться новая, седьмая королева?

– Седьмая королева? – повторяю я.

– Да, – подтверждает Нэн. – Как король Англии и глава церкви Генрих может делать все, что захочет.

– Это я знаю, – холодно отвечаю я. – И не сомневаюсь в том, что именно так он и поступает.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Лето 1544 года

Томас Кранмер все время занят работой над литургией. Он приносит ее королю, молитву за молитвой, и мы втроем читаем ее и перечитываем. Кранмер и я читаем оригинальный текст на латыни, перефразируем его и читаем Генриху, который слушает, отбивая ритм рукой по подлокотнику, словно внимая музыке. Иногда он одобрительно кивает мне или архиепископу и говорит: «Прислушайся! Слышать Слово Господне на родном языке подобно чуду!» Иногда он хмурится и замечает: «Какая неловкая фраза, Кейт. Цепляется за язык, как черствый хлеб. Этого никто не сможет произнести гладко. Это надо переделать. Ты как считаешь?» И я тогда беру эту фразу и перекладываю ее до тех пор, пока она не начинает звучать.